Э. В. Цееденом. Историку не хватило детальной проработки своей смелыми мазками набросанной картины, чтобы утвердить в науке принципиально новый взгляд на эпоху. Впрочем, его голос оказался одиноким. Несмотря на повторяющиеся слова о католической Реформации в трудах Р. Виппера, В. Н. Перцева и др., идеи А. Г. Вульфиуса не получили развития, уступив в конце концов место формационной концепции.
Торжество марксистского подхода в отечественной исторической науки своеобразно отразилось на трактовке указанной эпохи. Как это ни покажется парадоксальным, но марксистские историки оставили почти совершенно нетронутой характеристику, выработанную германской протестантской историографией, лишь подведя под нее формационно-классовую теорию. Как для Л. Ранке, так и для марксистских историков центральное значение имела Реформация — от выступления Лютера до Аугсбургского религиозного мира — с той лишь разницей, что для историков Вильгельминовской Германии главными героями выступали протестантские князья, возглавлявшие региональные силы будущего, а для историков-марксистов таковыми были «революционные» крестьяне 1525 г. — согласно концепции «первой неудачной раннебуржуазной революции», сформулированной еще полтора века назад Ф. Энгельсом. Так же как у национал-либеральных историков Германии, симпатии советских историков были адресованы протестантским силам вообще, знаменовавшим движение «общественного прогресса». Так же как и немецкие протестантские историки, они делили эпоху на этап Реформации (до Аугсбургского мира) и этап Контрреформации как времени наступления общественной реакции, возглавляемой консервативными силами католической церкви. Католический лагерь не добился реванша, но и протестантизм не решил главной проблемы — национально-государственного объединения страны. После поражения «революционного» крестьянства в 1525 г., в условиях общественной незрелости слабой немецкой «буржуазии», Реформация лишь содействовала княжескому триумфу, успехам «господствующего класса». Приведем весьма характерное высказывание одного из крупнейших советских исследователей реформационной эпохи М. М. Смирина: «После поражения крестьянской войны в Германии наступила политическая и общественная реакция. Положен был конец всему общественному движению эпохи Реформации, развернувшемуся на фоне экономического подъема XV–XVI вв. Потерпели поражение все слои оппозиции, участвовавшие в движении. В выигрыше остались только одни князья… Областной и провинциальный сепаратизм, носителями которого выступали многочисленные немецкие князья и имперские города, стал во второй половине XVI в. в еще большей степени, чем раньше, характерной чертой политической жизни Германии… Отсутствие стройной государственной системы в Германской империи, неясность правовых норм, регулирующих отношения между различными ее членами, разительные отличия ее эволюции от проходившего в других странах Европы процесса национально-государственной консолидации побудили известного немецкого юриста второй половины XVII в. Самюэля Пуффендорфа назвать империю «неопределенным образованием, похожим на чудовище»» [Смирин М. М. Германия в XVI — первой половине XVII в. // История Средних веков / Под ред. 3. В. Удальцовой, С. П. Карпова. Т. 2. М., 1991. С. 94]. Если убрать элемент «классового» подхода, то перед нами возникает буквальное повторение национал-либеральной концепции Ф. Бецольда!
Едва ли столь «траурные» пассажи могли пробудить интерес у начинающих историков к проблемам второй половины XVI в. Возникала парадоксальная ситуация: утверждение Ф. Энгельса о многообразном общественном воздействии Реформации, о ее сложных социальных предпосылках позволил советским историкам подвергнуть кропотливому и в ряде случаев блестящему анализу социально-экономические и политические структуры Германии кануна и времен самой Реформации, но эти же постулаты лишили их глубокого интереса к тем же структурам второй половины XVI в. Жесткая догматика исключала необходимость дифференцированного анализа социального развития, сложной внутренней динамики сословного общества после 1555 г. Вместе с тем без ясного ответа оставался один из главных вопросов: почему, собственно, Империя, страдающая тяжелыми болезнями общественного быта, самым полным образом обнаружившимися после 1525 г., сумела преодолеть и кризис Реформации, и лихолетье Тридцатилетней войны, сохранив жизненные силы еще на 200 лет?