В большой комнате чугунная печка, труба выведена в дымоход, двуспальная кровать, тахта. Постельное белье только на тахте, наверное, там спит Виктор, он старожил. Стол почему-то кверху ножками. Телевизор вскрыт умельцем, в канифоли окурок, прикуривал, конечно, от паяльника. Гвозди по росту. На гвоздях роба, пляжный козырек, солдатский бушлат, Тереза Орловски, лучковая пила. Транзистор заляпан известкой, видимо, таскали с собой на стройку. "Гады" валяются, покоробленные кроссовки. Привычный антураж. Стоило ли в такую даль ехать?
6
Бытовуха О бытовках и временных пристанищах для кочевой рабсилы можно рассказывать долго и лучше культурным девушкам, таким, как Майя.
В Орджоникидзе, например, я жил в приговоренном доме, угол его куснул экскаватор, остались шрамы от зубьев. В пролом виден был мост через Терек, я слышал, как по камням скачут струи и перекатывается галька.
С темнотой развалины оживали, там галдели, резались в буру, спорили. Один раз попросили простыню, распустили ее на полосы.
- Спасибо, дорогой - сказал небритый. - Ты ничего не видел.
Утром я обнаружил на ступеньках следы крови.
Или другой ночью:
- Больно-о, больно же!
Натужный женский крик.
В перерывах она забегала ко мне покурить, Раиской звали.
Да мало ли где останавливаются? Чаще в строениях обреченных или давно недостроенных, или временно приспособленных для жилья.
На одной строящейся фабрике пожарное депо превратили в караван-сарай, селили там подрядчиков. Начальник пождепо - должность на востоке дорогая и почетная - частенько захаживал к нам, домой не спешил. Нагревал на примусе гвоздь и прижигал им кусочек вареного мака, похожего на парафин. Дым всасывал через стеклянную трубку. Потом плакал и жаловался на зятя. Зять очень огорчался, что ему подсунули не девушку. От позора напивался, поколачивал жену. А пожарник угрожал зятю и прокуривал калым. Собирался отвезти дочь в Нукус, чтобы доктор выписал справку.
Иногда в заводских бараках имеется комната для приезжих или даже квартира.
В Ташкенте была такая жилплощадь на Сагбане в старом городе. Сагбан район цыганский. Цыганчата клянчили деньги, как в Мадрасе, висли на мне. Пока хватало сил, тащил их, потом стряхивал. В ведомственном жилище сочился газ, казалось, приду, а на месте барака воронка.
Если за неимением развалин селили в гостинице, то номер попадался с дефектом:
или бревно посреди комнаты балку подпирало, или дверь не закрывалась, одного оставляли сторожить.
Когда устраивались с удобствами, потом долго вспоминали.
Повезло с гостиницей "Дустлик": двухместный люкс на четверых, один неучтенный спал в кресле, другой заворачивался в ковер.
Пока суточные были, заказывали чешму прямо с лоджии: "Дилором, без сдачи!". И получали, не выходя из номера, лоджия с буфетом была общая. Дилором мне говорила: "Зачем тебе эти ханурики? Плавать надо, парчу возить надо, гипюр с люрексом".
Но в бараках чувствовали себя раскованнее, а чистые гостиничные квитанции для отчета выменивали на чай.
В Ходжейли поставили койку прямо в компрессорной. Пошел на базар, говорю киоскерше: "Дайте мне свежий газета". Дичаешь потихоньку. Вернешься на завод, а все равно сторож придет покалякать.
Полной изоляции не было никогда, обязательно окружали люди и животные. В Марах ишачка редькой кормили. Кишлачников расселили по пятиэтажкам, брошеные парнокопытные подбирали шелковицу или жевали цветочки у памятника вождю.
Люди прибивались чаще разведенные, которым некуда спешить, или с женой поругался, спать просится, или обещает поругаться. У другого накипело, хочет пожаловаться на земляков.
- Они мой брат зарэзал! - кричал один рыжий в Сачхере. Куртку сбросил, стал топтать. - Я грузын нэнавижу! Когда служил Арцыз, у меня дэвушка русский был.
Один хочет глотнуть воздуха свободы, другой сала покушать, он легочник, а у них предрассудки.
Приходили просто представиться. В Собачьей Балке один среди ночи руку в форточку засунул, клацнул шпингалетом и влез в окно.
- Я - Мэр, - говорит. - Если кто-то что-то, сразу ко мне. Атас, и ты здесь?
Собака у меня под кроватью спала.
- Почему собаки у вас крашеные? - спрашиваю.
Лапы и брюхо у пса были оранжевого цвета, ватерлиния проходила по ребрам.
- В ширпотребе грунтовку разлили.
Потом спрашивает:
- Ты в Миллерово был? Ты там еще первое кушать отказался.
- Я от первого никогда не отказываюсь.
- Я буду вешать на столбах, кто скажет, что ты не был в Миллерово.
Не ты у них, так они у нас. Каждый когда-то был проездом, или на базаре, или служил. Один осетин даже жил.
- Где ты жил? - спрашиваю.
- На набэрэжной.
Заходят они без стука, как в бадегу.
Я ждал, кто навестит в Европе. Зайдет и спросит: "Это ты в Шенебеке суп со спаржей кушать отказался?".
Появился он как-то сразу, может, услышал, что машина подъехала или свет в окнах увидел. Несу с чердака доски для растопки, а он дротики мечет. На стене мишень. Я ее, конечно, видел, за коврик принял, а он первым делом к мишени.
Воткнул стрелочку и другой прицелился. Кошка с ошейником о его ногу морду чешет.
- Кальд? - спрашивает, не удивляется новому лицу.
- Кальд, - говорю, поддерживаю разговор и глажу кошку.
Полноват, хоть и молодой, дыхание сиплое, одышка. Если б на улице встретил, принял бы за стриженного после тюрьмы цыгана. Внизу хлопнула дверь, сейчас мама Злата вкатится с выводком. Чем не Сагбан?
Серега тащит пластиковые мешки, за ним Витек, обнял распотрошенный телевизор.
Нормально, думаю, абориген есть, животное при нем, третьим теликом обзавелись.
- Сережа, ты б хоть ноги вытирал, - ворчит Виктор.
- Енц, дас ист мейн коллега. - Сережа тащит мешки на чердак. - Маринари, камарад Николая.
Николай чей-то камарад, но не мой, я его никогда не видел.
- Енц спрашивает, приехал ли Колька.
Может, Колька деньги у него одолжил и не вернул? Лучше сразу сказать, что я не камарад, а то не отвяжется. Серега возвращается за следующим мешком.
- Краденое? - спрашиваю.
- Гуманитарная помощь. Она предназначена для народа, а мы его часть.
- Авангард.
- Во, во.
Немцы эти мешки выставляют на крылечки, а они на "Вартбурге" прочесывают средневековье.
- Он не кладанет? - спрашиваю.
- Он свой парень, экскаваторщик, сейчас на больничном или безработный.
- Разведенный?
- Откуда ты знаешь?
Из жизни.
- Кафе, Енц? - предлагает Серега. Намазал паштетом бутерброд.
- Йа, йа. Гут.
- Сережа, тут листья. - Виктор развязал мешок. Идем смотреть. В одном явно листья, дачный мусор, в другом ношеные детские вещи. - Выброси листья.
- Мы их спалим в печке, - говорит Серега.
- Задохнемся.
- Утром выброшу. У меня шея болит.
Я тоже натер ящиками шею и затылок. Виктор вздыхает и волочит мешок вниз.
- Мы здесь дрова не пилим, - говорит мне.
- А где?
- На чердаке есть напиленные.
И уходит с Енцем, а где пилят, так и не сказал.
- Не обращай внимания. - Серега возится у духовки, что-то перемешивает в судке, - Витька должен позвонить от Венцелей, стариков Енца.
Возвращается Виктор и говорит:
- Ну что ты делаешь? Это же волновая печь!
- Я тебе могу на молекулярном уровне рассказать...
Думаю, может. Он плавал поваром, потом закончил факультет общественного питания, работал заведующим столовой.
- Ты звонил Олегу?
- Завтра нужны только двое. А ты, - обращается ко мне, - пока отдохнешь, в магазин сходишь, мы тебе напишем, что купить.
- Яволь - говорю.
Схема обычная. С вечера звонят бугру, узнают. У меня приятель так халтурил в Нью-Йорке. Работа была больше разрушительная, дыры в стенах пробивали или стены ломали, скалывали штукатурку. Леня рассказывал: "Бугор нас предупредил: