Неукоснительная агонистичность, свойственная античной этике, никуда не уходит, но меняются способы борьбы, орудия и формы господства. Быть сильнее себя означает быть все время настороже, держать все время себя на подозрении, и не только в повседневных делох, это касается и самого потока представлений, также нуждающихся в контроле и овладении.[46]
Отсюда становится понятным само название курса 1982 года: «Герменевтика субъекта». Ибо речь, разумеется, идет о том, чтобы показать, как практики себя эллинистического и римского периодов формируют опыт субъекта, который «обозревает жизнь со всеми ее перипетиями, прочитывая ее, как книгу» (папка «Я и другие»). Я, исполненное подозрений, устраивающее облаву на собственные переживания, усиливает тему борьбы с самим собой, обнаруживает глубоко укорененную слабость субъекта и все прочнее связывает вместе удовольствие и зло. Это означает, что стоицизм мало-помалу прокладывает путь христианству: «Если я взялся за такое длительное исследование, то с тем, чтобы попытаться показать, что то, что мы называем христианской моралью, начало инкрустироваться в европейскую мораль не с появлением христианства, а из прежней морали».[47] Поздний Фуко заметно колеблется, в частности, в связи со стоицизмом, между желанием разграничить явления и подчеркнуть преемство. Но, в первую очередь, он оглядывается на Ницше: историческая истина — это всегда вопрос перспективы.
Последний и самый главный элемент этой этики: дистанция. Именно здесь Фуко чаще всего понимают ошибочно, и подготовительные папки оказываются для нас наиболее ценными, поскольку они документально свидетельствуют основное направление курса. Эллинистическая и римская забота о себе не является упражнением в одиночестве. Фуко, по сути, представляет ее социальной практикой, вписывающейся в более или менее замкнутые институциональные рамки (школа Эпиктета или описанные Филодемом эпикурейские кружки), вплетенной в клановые или семейные отношения (отношения Сенеки с Сереном или Луцилием), надстраивающейся над ранее сложившимися отношениями (собеседники Плутарха), разворачивающейся на фоне политики, при дворе императора и т. д. Забота о себе по сути своей предполагает Другого, покольку нельзя прийти к себе, не избавившись от того, к чему меня приучило неправильное воспитание. «Оторвать меня даже от моего детства — вот что должна сделать практика себя», — пишет Фуко (папка «Правление собой и другими»). На этот счет подборки «возраст, педагогика, медицина», относящиеся к этой папке, а также подборка «критика», находящаяся в папке «Алкивиад, Эпиктст», не оставляют сомнений: забота о себе — это не возвращение к утраченному истоку, но обретение (emergence) собственной «природы», хотя бы она и не была дана нам изначально. Отсюда потребность в учителе:
Эта наука усваивается поверх ошибок, искажений, дурных привычек, зависимостей, которые с самых ран-них лет укоренились в нас. Так что далее и речи нет о том, чтобы вернуться к какой-то юности или к какому-то детскому состоянию, когда мы были еще неиспорченными людьми. Скорее, надо соотнести себя с некой «природой» […], которой так и не пришлось проявиться в жизни, тотчас попавшей в орбиту дефектного образования и ложных мнений. Цель практики себя — освободить себя, привести себя к соответственной природе, которой так и не случилось проявиться**
Забота о себе, таким образ'ом, пронизана присутствием Другого: другой как наставник в жизни, другой как корреспондент по переписке, по которому измеряешь себя, другой как Друг, который готов помочь, доброжелательный родственник. Это не требование, — пишет Фуко, — «одиночества, напротив, подлинная общественная практика», «усиление общественных связей» (папка «Правление собой и другими»). Иными словами, практика себя не отделяет нас от мира и не приостанавливает наших занятий. То, что называется, к примеру, «уходом» (anakhoresis), вовсе не требует от мудреца оставить мир людей и замкнуться в одиночестве. Фуко последовательно различает: уход как исполненность себя (обращение на себя на вершине жизни), стратегическое отступление
(когда освобождаются от гражданских обязанностей, чтобы заняться только собственными делами), разрыв (заключающийся в осознанном отказе от некоторых условностей), временный уход в себя (позволяющий произвести досмотр себя).[49] Уход не есть синоним решительного и громкого прекращения деятельности. Стоики подтверждают это: слишком много спеси в этих шумных сценах, когда предполагаемый мудрец хвалится своим одиночеством и хочет, чтобы все видели, как он отказывается от мира. Подлинный уход, диктуемый заботой о себе, состоит в том, чтобы отступить на некоторое расстояние от дел, за которые ты взялся и которые продолжаешь делать, сохраняя по отношению к ним дистанцию, позволяющую наблюдать за происходящим. Цель заботы о себе не в том, чтобы отстраниться от мира, но в том, чтобы сделаться в нем субъектом разумного поведения: