В прошлом году я попытался поразмышлять в историческом плане над тем, как соотносятся между собой субъективность и истина.[2] И для изучения этой проблемы в качестве преимущественного примера, своеобразной отражающей поверхности, если угодно, я избрал вопрос о режиме сексуального поведения и удовольствий в античности, режим, как вы помните, aphrodisia, «любовных дел», в том виде, как он сложился и был описан в первые века нашей эры.[3] Режим, который, как мне кажется, помимо всего прочего интересен тем, что именно в нем, а вовсе не в морали, называемой христианской, и тем более не в иудео-христианской морали, обнаруживается остов, каркас будущей новоевропейской сексуальной морали.[4] В этом году я хотел бы несколько отойти от этого конкретного примера и материала, напрямую связанного с aphrodisia и формами сексуального поведения; я хотел бы оставить этот конкретный пример ради более широкой постановки вопроса «субъект и истина». Уточню: я никоим образом не склонен упразднять исторический контекст, в котором пытался рассмотреть вопрос о взаимосвязях субъективности и истины, но мне хотелось бы поставить его в гораздо более общей форме. Вопрос, которым мне хотелось бы заняться в этом году, звучит так: в какой форме истории (dans quelle forme d'histoire) завязываются на Западе отношения между этими двумя элементами, мимо которых проходит обычная практика, привычный исторический анализ, — между «субъектом» и «истиной»?
Итак, за отправную точку я принял бы понятие, по поводу которого я, помнится, уже говорил что-то в прошлом году.[5] Это понятие «заботы о себе». Этим термином я худо-бедно пытаюсь передать достаточно сложное и богатое, и также достаточно часто встречающееся, бывшее долгожителем греческой культуры понятие epimeleia heautou, переведенное латинянами, конечно, со всеми потерями, о которых так часто писали, во всяком случае, на них указывали,[6] как сига sui.[7] Epimeleia heautou — это забота о себе, занятие собой, попечение о себе самом и т. п. Вы мне скажете, что, конечно, несколько странно и довольно мудрено избирать для изучения взаимосвязей между субъектом и истиной эту самую epimeleia heautou, которой до последнего времени философская историография не придавала большого значения. Странно останавливать свой выбор именно на ней, когда каждому известно и каждый скажет и будет повторять, как это делается с незапамятных времен, что вопрос о субъекте (вопрос о познании субъекта, вопрос о познании субъектом себя самого) первоначально был поставлен совсем в другой форме и совсем в другом наставлении — в знаменитом дельфийском предписании gnothi seauton («познай самого себя»). И если в истории философии и — шире — в истории западного мышления — все указывает на то, что как раз gnothi seauton и было той формой, в которой изначально был поставлен вопрос об отношениях между субъектом и истиной, то зачем брать это, по-видимому, несколько маргинальное понятие, которое, разумеется, было в ходу у греков, но вряд ли имело особый статус — понятие заботы о себе, epimeleia heautou?
Итак, мне хотелось бы чуть-чуть задержаться во время этого первого часа на вопросе о соотношении между epimeleia heautou (заботой о себе) и gnothi seauton (познай самого себя). По поводу «познай самого себя» я хотел бы сделать первое и очень простое замечание, опираясь на исследования, проведенные историками и археологами. Вот что нужно запомнить твердо: изречение это, обретшее форму, столь выразительную и яркую, — gnothi seauton — и высеченное на камнях храма, без сомнения, поначалу не имело того смысла, которым его наделили позже. Вам, конечно, известен знаменитый текст Эпик-тста (мы вернемся к нему), где он говорит, что надпись эта, gnothi seauton, была сделана там, в самой середине обитаемого мира.[9] Она и впрямь была сделана в месте, бывшем одним из центров греческой жизни и впоследствии ставшем центром человеческого сообщества,[10] но уж точно, понималась она не так, как ее толкуют философы: «познай самого себя». Не познания себя требовала эта формула, не к самопознанию как основе нравственности или условию обращения к богам призывала. Имеется несколько ее интерпретаций. Есть одно старое толкование, предложенное в 1901 г. Рошером в «Филологусе»;[11] в своей статье он напоминает прежде всего о том, что все дельфийские предписания были своего рода указаниями, адресованными тем, кто приходит испросить совета у бога, и что в них надо видеть что-то вроде правил, наставлений ритуального характера относительно того, как нужно при этом вести себя. Вот три предписания, они вам известны. Mеdеn agan (ничего сверх меры); как утверждает Рошер, это не формула какой-то общей этической нормы и не требование во всем соблюдать умеренность. Meden agan (ничего сверх меры) означает: ты, пришедший за советом, не спрашивай слишком много, задавай только нужные вопросы — о том, что ты и хотел узнать. Второе предписание, насчет eggue (порука, ручательство),[12] означает в точности: когда ты приходишь за советом к богам, не давай обетов, не зарекайся, не давай обещаний, которых потом не сдержишь. Что же касается gnothi seauton, то, следуя все тому же Рошеру, смысл изречения такой; готовясь задать вопросы оракулу, разберись сам с собой, что тебе надо знать, о чем спросить, и, раз с вопросами надо по возможности сократиться, дабы не задавать их слишком много, сосредоточься на главном, на том, что для тебя важнее. Гораздо более позднее толкование — интерпретация Дефрада, 1954 года, книга называется «Темы дельфийской пропаганды».[13] Дефрада предлагает другое толкование, которое, однако, тоже хорошо убеждает в том, что gnothi seauton — никак не принцип самопознания. По мнению Дефрада, все три дельфийских предписания суть общие требования осмотрительности: «ничего сверх меры» — не проси слишком многого, не слишком надейся, тем более, не допускай крайностей в поведении; что касается «зароков», то это предписание предостерегало от расточительности, а «познай самого себя» было принципом, [согласно которому] следовало непрестанно напоминать себе о том, что ты, как ни крути, — всего лишь смертный, не бог, и не надо ни слишком полагаться на свои силы, ни тягаться силой с богами.
[2]
См. резюме курса 1980–1981 гг. в Коллеж де Франс: Foucault Л/.,Dits ct Ecrits, 1954–1988 / cd. par D. Dcfert et F. Ewald, collab. J. Lag-range. Paris, Gailimar, 1994,4 vol. [далее ссылки на это издание]; см.: IV,N303, р. 213–218.
[3]
Первая разработка этой темы — см. курс 28 января 1981 г., попрежде всего — «tUsage des plaisirs» (Paris, Gailimar, 1984, p. 47–62(ФукоМ. Использование удовольствий. СПб., 2004. С. 57–83)). Можно сказать, что под ta aphrodisia М.Фуко понимает опыт и опыт исторический: греческий опыт удовольствий в отличие от христианскогоопыта тела и нынешнего опыта сексуальности. Афродисии обозначаются как «этическая субстанция» античной морали.
[4]
Именно в первой лекции (лекция от 7 января) курса 1981 года Фуко объявил, что смысл всех последующих изысканий состоит в том, чтобы понять, не был ли свод правил нашей морали разработан какраз язычеством (что, среди прочего, ставит под вопрос существование разрыва в плане истории морали между христианством и язычеством).
[5]
В курсе 1981 года забота о себе подробно не рассматривается. Напротив, он содержит развернутые пассажи, посвященные искусствамжить (arts d'existence) и процессам субъективации (лекции от 13 января, 25 марта и 1 апреля). Однако, в общем, в курсе 1981 года, с однойстороны, по-прежнему уделяется исключительное внимание статусуафродиснй в языческой этике первых двух веков нашей эры, и с дру-гой — развивается мысль о том, что нельзя говорить о субъективности и феческом мире, коль скоро свойственное ему этическое начало вполне охватывается понятием bios (образ жизни).
[6]
Все важные тексты Цицерона, Лукреция и Сенеки, имеющие отношение к этим проблемам перевода, собраны Карлосом Леви в при-южснии к его статье «Du grec au latin» в «Le Discours philosophique».Paris, PUF, 1988, p. 1145–1154.
[7]
«Если я все делаю, заботясь о себе, значит, забота о себе для меняпревыше всего». (Si omnia propter curam mei facio, ante omnia est mei cu-ral. Seneque. Lettres a Lucilius, t. V, livre XIX–XX, Icttre 121, 17 / trad.H. Nobloi. Paris, Lcs Belles Lettres, 1945 [далее ссылки на это издание],р. 78. (См.: Луций Аннеи Сенека. Нравственные письма к Луцилию /Пер. С. Ошерова. М: Наука, 1977. С. 313).
[9]
Epictete. Entretiens, III, 1, 18–19 / trad. J. Souilhe. Paris, Les BellesLettres, 1963 [далее сноски на это издание], р. 8. (См.: Беседы Эпикте-та ' Пер. Г. А.Тзроняна. М, 1997. С. 154–155). См. разбор того же текста в лекции от 20 января, второй час.
[10]
Для греков Дельфы были географическим центром мира (omphalos— пуп земли), местом, где встретились два орла, посланные Зевсомс противоположных точек круга земель. Дельфы стали важным религиозным центром с конца VII в. до н. э. (святилище Аполлона, в котором пифия изрекает пророчества) и оставались им до конца IV в. н. э. распространив свое влияние на весь римский мир.
[11]
Roscher W.H. Weiteres uber die Bcdeutung des E[ggua] zu Delphiund die iibrigen grammata Delphika// Philologus, 60, 1901, p. 81—101.
[12]
Вторая максима такова: eggua, para d'ate. Ср. слова Плутарха: «Прежде чем объяснить, — сказал он, — я бы сам хотел спросить у собравшихся здесь: а что значат их слова „Ничего сверх меры" или „Познай себя", или, наконец, те, из-за которых многие отказывались жениться, многие — доверять, а некоторые даже разговаривать: „За ручательством — расплата" (eggua para d'ata)?». (Le Banquet des sept sages(Пир семи мудрецов), 164 b // Ocuvres morales, t. II / trad. J. Defradas,J. Hani et R. Klacrr. Paris, Les Belles Lettres, 1985, p. 236 (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Трактаты и диалоги. М., 1997. С. 376)).
[13]
Defradas J. Les Themes dc la propagande delphique. Paris, KJincksi-eck, 1954, chap. Ilclass="underline" «La sagesse delphique», p. 268–283.