— Господи… Боже… — шептал он.
Она метнулась к нему, слова Райса вспыхнули у нее в голове.
— Что ты видишь? — спросила она.
Вместо ответа он выблевал на обочину ужин.
— Гниль, — сказал Райс: — Он видит распад.
— Мама?
За спиной раздался голос Финна. Гермиона почувствовала, как маленькие ручки вцепились в ее рукав.
— Мама, это ты?
Теперь она сама вскрикнула — от горя. Задрожала всем телом.
— Мама? — повторил он.
Она так хотела обернуться, коснуться его волос, поцеловать на прощанье. Но Том видел гниль. Возможно, ее малышу узрит то же самое, или что похуже.
— Обернись, — попросил он.
— Я… не могу… Финн.
— Пожалуйста.
Она обернулась, не успев подумать, отвела руки от лица.
Мальчик зажмурился. Улыбнулся.
— Ты такая яркая, — сказал он.
— Правда?
Она видела собственный свет в глазах сына, у него на щеках, на губах, на лбу — нежный, как прикосновение. Вот каково быть луной, подумала она. Отражать живое сияние. Это было приятно.
— Финн…
Том звал мальчика — издалека.
— Он тебя боится, — объяснил Финн.
— Я знаю. Мне лучше уйти.
Мальчик серьезно кивнул.
— Объясни ему, — попросила она: — Скажи, что ты видел.
Мальчик кивнул снова.
— Я не забуду, — сказал он.
Этого она и хотела. Ее желания исполнились. Гермиона оставила мальчика с отцом, и ушла с Райсом — темными переулками, пустыми парковками — на окраину города. По дороге они сбросили костюмы. На шоссе вышли обнаженными и невидимыми.
— Может, побродим немного, — предложил Райс: — Отправимся на юг.
— Конечно, — ответила она: — Почему бы и нет.
— Рождество в Ки-Уэсте. «Марди Гра» в Новом Орлеане. На следующий год можно вернуться. Посмотреть, как у них дела.
Она покачала головой.
— Финн принадлежит Тому, — сказала она: — Жизни.
— А мы — кому? — с легкой печалью спросил Райс.
Гермиона посмотрела на небо.
— Ты знаешь, — ответила она и указала на луну.