За что? Да за то…
Людей русских вешали – животы вспарывали, девок насиловали – глаза выкалывали. Царские врата в церквях православных снимали – печи топили, мясо кровавое в дискосы клали – на огне запекали. Лошадей в храмах вместо стойла держали – полы унаваживали. Все, кто позарился на Русь (поляки, литовцы, немцы, венгры, казаки украинские, предатели русские), все погаными стали, нечистыми сделались от дел своих гнусных. Чувствовали неизбежность наказания, от того и бесились, на грубость нарываясь. Не утерпел чей-то кулак и вышиб мозги шляхтичу. В Великий Вторник схлестнулись москвичи с поляками – и пошло месилово. Увидели литвины и пшеки, что теснят их русичи, дали слабину, сменили сабли на факелы и запалили Москву деревянную с разных сторон, а сами в Кремль побежали и в Китай-город, там и укрылись. Вот так и встретила Москва Пасху 1611 года – жаром, пеплом и снопами искр, разносимых ветром, да с патриархом Игнатием6, отступником и отщепенцем.
После шествия на осляти больше не служил патриарх Гермоген, заточили его, а через восемь дней, на второй седмице по Пасхе, пришли к нему изменники с требованием, чтобы он письмо написал к Прокопию Ляпунову и ратным людям его – отойти от Москвы и идти прочь. А куда? Да хоть куда, лишь бы подальше. «А не напишешь, старик, так мы тебя вмиг на ножи поднимем», – Мишка Салтыков, лизоблюд и предатель, выхватил из-за голенища ножик кухонный и показал патриарху. Напугать хотел, да не вышло. Нашла коса на камень – на тот самый, на котором Христос Церковь свою построил, – треснула и разлетелась щепками и осколками. И услышал польский ушлепок по прозвищу Мишка Кривой ответ истинного чада Божьего: «Что ты мне угрожаешь? Боюсь одного Бога».
Вот и спрятали его слуги бесовские в подземелье. Знал Гермоген, открыли ему ангелы, что сатана уже отдал приказ слугам своим: «Умертвить патриарха. Срубить столп Православия». А как то будет – не сказали, да и неважно это, и так всё понятно было.
***
«Вот и мое время пришло пострадать», – прошептал старец, провел рукой по холодным каменным плитам, собирая влагу с пола, и облизал ладонь. Пить не давали, есть не приносили. Голодом морили. Сколько дней? Да счет потерял, сбился. Сначала булыжником чертил по камню полоски – дни без пищи, потом перестал – сил не было до стены дойти. Стал рисовать на полу и бросил: камень с яйцо, а поднять не мог. Утекла мощь, как вода в песок.
День, два, три, месяц, два месяца, полгода или год – он уже не помнил, сколько провел в заточении. Помнил только, как выводили его под арестом из Патриарших палат. Как в Чудов7 ввели, в чистую келью определили, келейнику разрешили прислуживать, всё хотели подсластить, уговорить, чтобы переметнулся к разбойникам. Воевод русских, что рать вели против ляхов, требовали осудить и анафеме предать, войско по домам распустить, а латинян поганых – на убийство православных благословить. Блага обещали, вкусно кушать, мягко спать. Не таков был Гермоген, не пошел против совести и против народа своего. Не испугался старец, повидавший жизнь, слов, пропитанных злобой. За то и спустили его в подвал8, что под полуподвалом был, а тот под притвором соборной церкви Чуда Архангела Михаила, что в Чудовом монастыре сияла.
***
От каменных стен, вмурованных в самое сердце земли, тянуло сыростью, холодом, смертью. Подземелье, каменная клеть, в которую пищу, когда еще кормили, спускали на веревке через стрельчатое окно – то самое, что бросало узкую полоску света на лицо старца.
Ему шел восемьдесят второй год. Пожил для людей, послужил Богу. Хватит. Всё боялся умереть недостойно. Господь не оставил. Сподобил пострадать, принять венец мученичества за землю русскую, за народ православный.
Гермоген не боялся смерти, последние дни она часто приходила к нему. Садилась на край его ложа и молча сидела, иногда плакала, иногда вздыхала. Старцу она не казалась страшной, скорее печальной и не такой, как её малевали в церквях на фресках. Там был скелет с косой, а рядом с ним садился и сидел человек – во всяком случае, так казалось. Плащ темный, длинный, до пят, рукава распашные, широченные и капюшон сверху накинут – не видно ни рук, ни ног, ни лица. «Отчего же ты, Гермоген, – говорил сам себе старец, – решил, что это человек?» И отвечал себе же: «Может, и не человек, но дюже похож – по фигуре, по походке».
Вот и сегодня – пришла, встала и стоит, но не у ног, а посреди ложа. И не садится. И капюшона нет, и коленки сажей перемазаны. Вот тебе и на. Поднял глаза владыка, а перед ними платьице простенькое, ситцевое, с пояском узорчатым, колышется. Две косы и глаза, как озера, голубые, бездонные. Мордашка румяная и тоже в саже: как девчушка пальцами нос вытирала, так и размазано по щекам.
6
Патриарх Игнатий, лишённый Собором патриаршего и епископского сана, был вновь возведен на патриарший престол поляками. Возглавил Пасхальную службу 24 марта 1611 г. в Кремле. Бежал в Польшу осенью 1611 г.
7
Монастырь в Кремле во имя Чуда святого Архистратига Михаила в Хонех. В наши дни не сохранился.
8
Описание темницы дано по книге Василия Борина «Святейший патриарх Гермоген и место его заключения». Возникает вопрос: откуда в подвале, расположенном под полуподвалом, окно? Речь идет о т.н. слуховом окне, используемом для проветривания помещения.