— Уж не сударушку ли ты оставил, друже, позади?
Трезвея, Ермолай начал припоминать впечатления минувшего дня. И, смущаясь сердцем, понял, что поступил неладно. Уехал, оставив ей укор за дитё, а дитё-то его будет. И вдруг он дал шпоры коню и поскакал назад. Он не мог бы себе объяснить, зачем это сделал и что скажет Ксении, но просто так уехать не мог. И добро, что конь повернул назад. На всё есть воля Божья.
Между тем станица проснулась. Скрипела уключина у колодца. Мычала скотина, загоняемая хозяевами в стадо. Но Ксении не было видно, и улица, по какой она гнала корову, была пустой. Вот и дом её. Калитка полуотворена, взаперти мычит корова. И хата отворена. Где же она? Какая пустота в доме! Ещё не зная, где станет её искать, Ермолай вскочил на Смарагда, и конь повернул к реке. Видимо, на привычный водопой.
Отпустив коня к воде, Ермолай остановился возле знакомой ракиты. Туман над речкой ещё не рассеялся, придавая всему тоскливую призрачность. Недалеко от берега тускло белела лилия. Возле неё вода крутилась и кипела, словно водяной затеял здесь свою игру. В голову шли унылые мысли. Не оттого ли он по-дурному разговаривал с Ксенией, что и жизнь его тоже завертелась по-дурному? И пил, и девок портил, и в недостойные дела вязался, и хотя старался потом очиститься, а всё же грязь прилипала...
Смарагд повернул к нему голову. Ермолай взял коня под уздцы и оглянулся на звук шагов. Шёл мужик средних лет. Лицо его показалось Ермолаю как будто знакомым. Широко поставленные тёмные глаза смотрели пристально и сурово. Мужик перевёл взгляд на коня, спросил:
— Ты никак отстал от своих казаков? Или послали зачем?
— Не... Я по своей воле. Девку Ксению ищу. Случаем, не видел? Заехал, а дом пустой.
— По какой надобности в дом заходил? — сурово и недоверчиво спросил мужик.
— Сватов думаю засылать.
Мужик опустил голову. Долго молчал, потом произнёс упавшим голосом:
— Вот оно, значит, как пришлось...
Он подошёл к большому бревну, конец которого лежал в воде, оглянулся на Ермолая:
— Ходи сюда, казак...
Ермолай опустил поводья, подошёл к мужику.
— Как только бабы упбрались с бельём, она и пришла сюда. Бабы сказывали, будто отрок видел, как она в речку кинулась и поплыла, крикнула: «Прощай, папенька родимый!» — да с тем и утопла.
С усилием разжимая онемевшие губы, Ермолай спросил:
— А может, тому отроку помстилось?
Бедный отец покачал головой:
— В дому всё как зря покидано, будто торопилась. В горячке, видно, была.
Он опустился на бревно, вынул флягу, приложился к ней.
— В горле пересохло. Сидай и ты. На, глотни трошки с дороги.
Ермолай не двигался с места. Было сильное искушение сказать отцу правду, но тот избавил его от этой горькой участи, произнёс спасительные слова:
— Он таки позвал её, за собой увёл.
— Кто?
— Да жених её, покойник. Во снах ей покоя не давал, так и увёл. Не судил ей, значит, Господь на свете жить...
9
Ермолай догнал свой отряд, когда, передохнув на хуторе, казаки снова двинулись в путь. Его отсутствие ни у кого не вызвало вопросов, и только старый казак Ус, остановив на нём пристальный взгляд, спросил:
— Ты чего, Ермолай, губы кривишь, наче полынной горечи отведал? И глаза у тебя дикие, яко у необъезженного коня.
Как ни отмалчивался Ермолай, но добродушный Ус сумел его порасспросить обо всём, сумел и утешить:
— Не горюй, казак, на то была Божья воля. Сам человек не волен ни в животе своём, ни в смерти.
Ермолая поразило, что Ус рассудил, как и отец Ксении. И такова сила участливого слова: Ермолай почувствовал, как в нём начинает тишать боль вины. О, не дай Бог испытать жестокие муки, назначенные человеку совестью! Ермолай до конца дней своих помнил, как дал волю страстям — злобе, ревности, своеволию...
Весь путь Ермолай держался ближе к Усу, словно от старого казака исходил благостный успокоительный настрой. Кто с молодых лет читал Священное Писание, того к старости осеняет мудрость. Ермолай охотно внимал словам и наставлениям Иоанна Златоуста, кои старый казак Ус запомнил на всю жизнь и ныне поучал ими своего младшего товарища:
— Мы не властны в смерти. Будем же властны в добродетели, как поучал нас святой отец наш Иоанн Златоуст.
— А что ты, Ус, почитаешь самой важной добродетелью?