Москва, слава Богу, начала подымать голову. Жители её кричали на улицах:
— Ужо вам, ляхи! Пора разделаться с вами!
Поляки, чтобы утихомирить москвитян, говорили:
— Мы вам дали царя!
— Мы по глупости его взяли! Вертаем вам его обратно.
— Вы неблагодарные! — возражали поляки. — Мы избавили вас от Вора!
— Мы сами избавились от него милостию Божьей!
Всё повторялось, как во время того бунта, когда погиб первый самозванец. Осторожный Гонсевский уговаривал ляхов не вступать в перепалки, требовал терпения и благоразумия. Были приняты и действенные меры. Русским не дозволено было носить оружие. Отбирались даже топоры — у плотников, которые шли с ними на работу, у купцов, кои их продавали, изымались даже ножи. Запрещена была торговля дровами: поляки страшились, как бы народ не вооружился кольями. Вечерами запрещено было выходить из дома даже священникам. Поляки чувствовали себя осаждёнными, они бодрствовали день и ночь, не слезали с коней, высылали на дороги дружины, везде имели лазутчиков. Перехватили тайное письмо, из которого узнали, что города собираются на помощь Москве, что готовится заговор, коему сочувствует патриарх.
Гонсевский уже не призывал к смирению и терпению. Он был вне себя от гнева. И решил усмирить бунт, начав с «усмирения» самого патриарха.
2
Гонсевский явился на патриарший двор с боярами. Это было похоже на стражу, явившуюся арестовать Гермогена. Гонсевский был мрачен. Черноглазый, со смуглой кожей, он казался старше своих лет. Вид у него был решительный.
— Патриарх Гермоген, мы сведали из писем, что ты подстрекаешь к бунту. Святость сана не даёт тебе права быть возмутителем!
Гермоген обвёл вошедших в его Комнату медленным взором, несколько задержал взгляд на боярине Салтыкове, затем обратился к Гонсевскому:
— Чего хочет от меня ясновельможный пан?
— Или не ведомо тебе, что можешь спасти Россию от междоусобицы?
— Оставьте Россию, и она сама себя спасёт!
Тут выдвинулся вперёд Михайла Салтыков:
— Или не ты благословил ополчение Ляпунова идти на Москву? Ныне велим тебе написать Прокопию, дабы они шли назад и отпустили войско. Тако ж и сподвижники его. Ты дал им в руки оружие, ты можешь и смирить их!
Гермоген некоторое время молчал и, казалось, безучастно смотрел на боярина. Видно было, что он очень устал. Углы рта резко опущены, лоб изборождён морщинами. Спина сгорблена. Но вот он поднялся, взял в руки крест, и показалось Салтыкову, что патриарх снова хочет проклясть его. Но патриарх заговорил спокойно:
— Всё смирится, когда ты, изменник, со своею литвою исчезнешь...
Переведя взгляд на Гонсевского, Гермоген продолжал:
— Всё смирится, когда не будет в святых храмах злого господства ляхов и святые храмы кремлёвские перестанут оглашаться латинским пением... Кто дозволил ляхам в доме Годунова устроить божницу?! Кто бесчестит святые церкви?! Кто ругается над смиренными христианами? Кто грабит их, бесчестит жён и дочерей?!
Обернувшись к иконе Богородицы Казанской, он перекрестился со словами: «Да поможет нам святая Заступница!» — затем осенил крестным знаменем кого-то невидимого и произнёс:
— Благословляю достойных вождей христианских утолить печаль отечества и церкви!
Гонсевский с боярами вышли посрамлённые. Дерзнули принять злое решение. К патриарху приставили воинскую стражу, не пускали к нему ни священных лиц, ни мирян. Сами приходили срамить его и требовать письма к Ляпунову и его сподвижникам. Держали на чёрном хлебе и воде.
Но вдруг переменили обращение. Подошло 17 марта. Вербное воскресенье. В этот день совершался ежегодный церковный обряд: шествие на осляти. Стекались люди из ближайших селений в Китай-город и Кремль, приходили за освящённой вербою.
Поляки не решились отменить праздника, но приняли меры предосторожности. Польская и немецкая пехота и всадники заняли Красную площадь. Сабли были обнажены. Стояли пушки, горели фитили. Люди, однако, не пошли на этот подневольный праздник. Тяжкое было зрелище. Окружённый иноземною стражею патриарх ехал на осляти. Вместо царя, как положено, узду осляти держал князь Гундуров, за ним с унылым и мрачным видом шло несколько сановников.
Позже станет известно, отчего жители во всё время праздника оставались в домах. Они думали, что ляхи замышляют кровопролитие и, как только они появятся, начнут стрелять в них. На площади легче всего было ударить в толпу и начать избивать людей. И злые замыслы действительно насевались, но не поляками, а изменниками-боярами. Михайла Салтыков подбивал поляков начать истребление москвитян. Поляки же в то время мыслили идти навстречу Ляпунову, им было не до москвитян. И злобный боярин выговаривал им за «пропавшее» даром Вербное воскресенье: