И вдруг выдвинулся вперёд Родя. Большеголовый, но худой и низкорослый (в чём только душа держится), он завертел головой, словно бодливый бычок, и начал:
— Станем ли всуе упоминать имя святейшего? Великий он столп и твёрдый адамант. Не имея ни меча, ни шлема, ни воинов вооружённых, указует путь людям единым словом Божьим... Не бойтеся, рече, от убивающих тела. Души коснутися не могут...
Родя не ожидал поддержки. Ему бы токмо отвести от святейшего «вину», будто он призывает к оружию. Но вдруг отозвались многие голоса:
— Воистину словом Божьим. Он молитвенные словеса от желанного сердца к Богу и Пречистой его Матери воссылает.
— Пастырь добрый душу полагает за овцы...
— Аще ему, господину, случится за слово Божье умерети — не умрёт, но жив будет вовеки...
— И некому ему пособити ни в слове, ни в деле...
— Препояшася оружием духовным, сиречь молитвою и постом... Да делами добрыми...
— Аще ныне терпим, время длим — сами от себя за своё нерадение и за недерзновение погибнем!
— Что стали? Что оплошали? Чего ожидаете и врагов на себя попущаете!
— Злому кореню и змию даёте в землю укоренитися!
— Али того ожидаете, чтобы сам тот великий столп святыми устами изрёк повеление на врага дерзнути и кровь пролитую воздвигнута?! — вставил свой голос Иван Биркин.
Но на него тотчас же закричали, особенно женщины:
— Его ли то дело — повелевали на кровь?!
— Ей-ей — такого от государя поущения не будет...
— Но неже и сам он, государь, великого разума и смысла и мудрого ума, мыслит, чтоб не от него зачалося, а им бы добро сотворилося...
Тут снова выдвинулся вперёд Родя, дабы вставить нужное слово:
— Своим бы крепким стоянием и молитвами к Богу, а вашим бы тщанием и ополчением и дерзновением на врага — аще и без его государева словесного повеления и ручного писания по своей правде дерзнёте на них, и там добро сотворите, а их, врагов, победите и царство от бед освободите. От него же — великое благословение на вас.
— Так... Так! Буди по его святым молитвам!
— Он — наш святитель. Ему единому — вера наша на избавление от губителей и волков!
Здесь было много старых людей, которые помнили Гермогена в бытность его казанским митрополитом и много рассказывали о нём молодым прихожанам. Восторг был всеобщим. О Биркине забыли.
Вскоре воевода Биркин сам о себе напомнит, затеяв новую ссору с татарским головою Лукьяном Мясным из-за власти, и ссора эта будет столь свирепой, что едва не приведёт к междоусобному бою. Но, к счастью, большинство ополченцев покинет Биркина, и он вернётся назад, оставив Пожарского.
8
Завечеревшее солнце посылало в крохотное оконце его кельи прощальные лучи, и Гермоген, сидя на своём жёстком ложе, ожидал той минуты, когда инок Чудова монастыря через верхнюю створку оконца спустит на верёвке хлеб и кувшин с водой (дверь в его келью была наглухо заколочена). Но вот послышался звук шагов, и, подойдя к окну, Гермоген увидел странника с посохом в нищенском одеянии и услышал незнакомый голос:
— Святый отче, да будет ведомо тебе: Казанское ополчение вышло к Нижнему Новгороду. Да спасёмся все твоими святыми молитвами!
Гермоген перекрестился, благодаря Господа за содействие казанскому митрополиту Ефрему в его благом начинании. Затем взял посох и, опираясь на него, стал медленно ходить из одного конца кельи в другой.
Уста его шептали:
— Благословляю вас, чада мои! Время, время пришло подвиг показати и на страсть дерзновение учинити! Паки молю вас со слезами и сокрушённым сердцем: не нерадите о себе и всех! Мужайтесь и вооружайтесь! И совет меж собой чините! Время, время пришло совет меж собою держать.
Последнее время Гермоген много думал о гибели Ляпунова и причинах оной. Согласия и мира не было между начальниками ополчения. Людьми правили страсти да суета. Как бы имений больше прихватить да богатством руки наполнить. И всякий рвался быть первым, все хотели воеводить, а подчиняться никто не хотел. А Прокопий Ляпунов был ещё и неразборчив в делах и людях. Всех брал под свою руку: и воров, и разбойников, и татей... А того не ведал, что защита веры и отечества — дело чистое. Благословит ли Господь дело нечистое? Как оно худо началось, так худо и кончилось.
Он знал об избрании главным воеводой нового ополчения князя Дмитрия Пожарского, и в душе его крепла надежда, что это к добру. Не совсем обычной была судьба князя-ослушника. Дослужился он до стольника и был при дворе ещё в молодые годы, но ослушался царя и передал наследственную отчину Суздальско-Ефимьеву монастырю (выполняя волю отца, а не царя). А когда это сошло ему с рук, он осмелился на приёме сказать правду царю Борису и поплатился опалой, был отставлен от двора и поселился в своём Суздальском уезде. Вернул его в столичный град Василий Шуйский. Царю правды была по душе прямота князя. Как воевода, Дмитрий Пожарский не знал поражений. Его действия против Вора были неизменно успешными. Ему удалось взять Зарайск и Коломну, когда сила была на стороне Вора. Это он остановил поляков на Сретенке при всеобщем бегстве жителей столицы, разбил хорошо вооружённые банды Салькова на Владимирской дороге. Среди многих воевод князь выделялся упорством честной души. Он не изменил царю Василию и сохранил верность крестоцелованию, хотя эта верность грозила ему новой бедой.