«Ибо я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало. Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил. А теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный...»
Из мыслей не уходил Салтыков. В голове стояли его слова: «Долго ли ты нас будешь мучить?» Ох, бедный, бедный... Весь свой ум на последнее безумие отдал. И невдомёк ему, что дьявол с врагами вкупе его вооружил.
Всю жизнь Гермоген прощал врагам своим. Но простить врагу отечества — всё равно что поднести нож острый к своему сердцу. Елико можно, и Господь бывает милосерден к губителям и злодеям, ежели зело покаются. Но поругатели веры и отечества напрасно уповают на милосердие. Их настигает кара, ибо зло таит кару в себе самом. Ивана Салтыкова убили за родителя, изменившего отечеству. И перед сыном Горобца, посягнувшего на душегубство, тако ж был пример родителя, до конца дней своих не покаявшегося в грехах разбоя и смертоубийства.
Думал Гермоген и о Мстиславском, едва не лишившемся жизни. И для кого живёт? Наследников у него нет, корень рода его иссякает. (Он ненадолго переживёт свою единственную дочь. Видно, не дано было Мстиславскому отмолиться от сурового возмездия... И Гермоген знал это).
«Почему такой сильной на Руси была пролитовская сторона? — думал Гермоген. — Почему, отъехав из Литвы в Москву, породнившись с самим царём и наполнив свои руки богатыми дарами да поместьями, Мстиславский норовил недругам царя, а сын его Фёдор стал заводчиком смуты и призывал в Московское государство польского короля? И при деде Грозного-царя, великом князе Иване Васильевиче, древняя Новгородская отчина едва не отошла польскому Казимиру. И всё было, как и ныне. Изменное дело затеяли смутьяны, да самые богатые. В те времена, более двух веков назад, смутьянили Борецкие, ныне Мстиславский с Салтыковым. И те же доводы бесовские да затейные были... Борецкие говорили: мы-де за вольность стоим. Кто как хочет, так и живи, а править будет вече народное. А на деле была теснота смертная людям. Кто кого мог, тот того и обижал. А Марфа Борецкая, посадница, нанимала крикунов, чтобы на вече стояли за Казимира. Нашлись и доброхоты, и среди них немало священных особ».
«Темны судьбы людские, Господи!» — продолжал сокрушаться Гермоген, как если бы те давние дела совершились ныне. Мысленным взором он всё хотел представить себе новгородского архиепископа Феофила, поддержавшего заговор Борецких против московского царя. Что подвигло его на сей бесовский мятеж?
Мысль об этом не отпускала его. Перед ним в тёмном углу белели кости и черепа. Среди них были и останки Феофила, заточенного в сём склепе более нежели два века назад. Приходили усталые мысли: «Не в этом ли углу будут покоиться и твои останки, Гермоген?» Но он отгонял эти мысли, считая их бесовским наваждением. Сатане дан короткий срок владычества. Святая вера вновь воссияет. Истина Господня пребывает вовек.
ЭПИЛОГ
Гермогену суждено было окончить свои дни в подземелье Чудова монастыря. Он умер голодной смертью либо (как свидетельствуют польские источники) был задушен. День его кончины 17 февраля (2 марта) 1612 года.
Когда-то святейший патриарх называл Чудов монастырь своим «обещинием», ибо здесь он вступил на путь монашеского подвига. И кто бы мог тогда подумать, что его постигнет здесь мучительная насильственная смерть! И почему, однако, никто из бояр не подал голоса в его защиту? Удивительно ли, что поляки в решении его судьбы ссылались на Боярскую думу.
Зато какие соболезнования выражали те же бояре после его кончины! Князь Хворостинин, друг первого самозванца, плакался у гроба святейшего:
— Где положим пострадавшего от еретиков Христа ради нашего учителя, говорите нам? Где Царя Небесного сокровенная драхма положена? Где воин и заступник веры нашей, повествуйте нам!
А монахи, слушая эти причитания, недоумевали и так говорили между собой:
— Не он ли, Иван Хворостинин, князь, был пособником «Тушинского вора», первого из еретиков?!
И стыдливо опускали глаза, видя, как князь Иван, целуя святой гроб, зело плакал:
— Печать ныне на твоих златых честных устах...
Истинную же боль о смерти патриарха выразили простые люди:
— Ежели бы не он, крепкий и великий столп православия, многие отверглися истинной святой веры...
Гермоген был погребён в монастыре чуда Архистратига Михаила. Современники отмечали многие знамения у его гроба. И люди потянулись к святому гробу со своими скорбями и надеждами. И хотя время его церковного прославления не пришло, многие хранили в своей душе образ святейшего Гермогена как истинного архипастыря, мученика и чудотворца. В юбилейные 1912— 1913 годы ревнители его памяти через московского митрополита Макария обратились к Святейшему Синоду с ходатайством о причтении святейшего патриарха Гермогена к лику святых Божьих как великого молитвенника за Русь православную, как великого чудотворца, по молитвам которого отвершались многие исцеления и после смерти которого у гроба совершались исцеления и знамения. Свидетельством этих чудес была сохранившаяся книга записей.