На самом деле Иеремия отличался редкой проницательностью. Он видел в Ермолае истового монаха, хотя и без пострижения. Единственно, чего опасался Иеремия, как бы Ермолай по своему аскетизму не стал слишком строгим батюшкой.
...Ермолай ничем не выдал страха, что овладел им при мысли о предстоящем ему таинстве посвящения в пастырский сан. Правда, минутами ему казалось, что в душе его не было страха. Ещё в казачестве он привык бодрствовать в молитве, умел прощать обиды, любил заходить в храмы, ибо для него не было ничего святее звуков церковных молитв и песнопений. И разве ныне он не стремился всеми помыслами жить в Боге и для Бога?
Так отчего же этот страх перед тем, к чему он сам, о том не ведая, стремился всю жизнь? И не только стремился, но и готовился? Ужели он недостоин приблизиться к престолу священнодействия?
Именно! Именно! Вот оно, то слово — недостоин!
Вполне ли он очистился от скверны прошлого? Замолил ли свои грехи? Не будет ли мешать его доброму пастырскому служению борьба с плотью? Как станет он давать пастве добрые пастырские советы? Удастся ли ему взвалить на свои рамена[23] бремя учительства? Он знал, что душа его не очистилась от страстей и бренных помыслов, что прошлая жизнь его отягощена и грешными и неразумными деяниями. Не новый ли грех это, не дерзновение ли перед Богом — предстоящее ему совершение таинства евхаристии (приобщение тела и крови Христовой)?
Охваченный чувством неясной тревоги, он вышел во двор монастыря и сразу увидел перед собой владыку. Досадуя на свою рассеянность, Ермолай приблизился к нему, поклонился поясным поклоном, спросил, трепеща от собственной дерзости, не будет ли у владыки наставлений к нему перед самым принятием пасторского сана.
— Сам ведаешь, священство налагает семейные обязанности. Обвенчаешься в церкви и приход примешь...
О женитьбе Ермолая владыка говорил как о деле решённом, и Ермолаю, у коего и невесты-то не было, стоило большого труда скрыть своё смущение.
— Чаю твоей помощи в просвещении нашего края. Помни: «Кто любит наставление, тот полюбит и знание».
Ермолай знал, что под просвещением края владыка разумел не только знание святоотеческих книг, но и воспитание у людей страха Божьего. От высокоумия и глупости происходит много раздоров меж людьми, а страх Божий внушает внимание к разумному слову говорящего.
И, словно угадав мысли Ермолая, владыка добавил:
— Ныне велии раздоры сеются меж людьми, одни сеют клевету, другие посягают на смертоубийство, поджоги, членовредительство. Но правда человека прямодушного доступна людям. Помни, однако, что для человека глупого преступное деяние составляет забаву. Да отвратится взор человеков от преступных забав! Да восторжествует слово Божье!
18
Никакими словами не передать душевных волнений Ермолая: Бог не только простил, но и возвеличил его. Достоин ли он выпавшей на его долю чести!
А тут ещё неотложная забота: как сыскать невесту? Он-то давно подумывал, как бы зажить своим домом, и деньжат принакапливал. Но помнил изречение: «Мудрая жена устроит дом твой, а глупая жена разрушит его своими руками».
Но как это часто бывает в жизни, всё решил случай. Недаром же случай древние мудрецы называли орудием провидения.
А случай вышел такой. Ермолай в иные минуты любил выйти к причалу, что находился рядом с монастырём. Может быть, его одолевали воспоминания о казачьей жизни, или вести какой ждал, но однажды к берегу пристала лодка с казаками, и в одном из них Ермолай узнал старого товарища. Плыл он в Волжский посад, что повыше Казани. С казачьей жизнью распростился. Остановку в Казани сделал, чтоб сыскать Никанора Оглоблина и передать ему поминки (подарки) от сына-казака. Сославшись на то, что нежданно пришла непогода, а каждый день у них на счету, казак уговорил Ермолая взять на себя заботу доставить подарки Оглоблину.
Всё осложнилось тем, что адрес казак забыл. Помнилось только, что «за рекой Казанкой». Сыщи иголку в стогу сена, перебери каждую травинку. Вот Ермолай и «перебирал» все дома за Казанкой. Местность болотистая, и скученность жителей была такова, что один домик наползал на другой. Селились даже на луговине, которая весной и осенью превращалась в сплошное болото. Как же они тут теснились, бедные люди!