И вдруг Ермолай резко обернулся. Она... Глаза у неё, как у бабки, — широко поставленные, тёмные, а брови лепные, как на иконе. Тонкое лицо омрачено печалью и тревогой. Но поступь спокойная, величавая. Ермолай придержал шаг. Ему показалось, что все смотрят на него и она о чём-то догадывается. Тут его нагнал один казак, они заговорили, и это помогло Ермолаю подавить смятение.
Утром она неожиданно пришла во двор. Не заходя в хату, взяла стоявшие на крыльце ведра и пошла на речку. Он в это время был в сарае, чинил попону. Когда она снова показалась в калитке с вёдрами воды, он вышел из сарая, но она даже не подняла на него глаз.
— Ты что же это, хозяйка, не хочешь поздороваться с постояльцем?
— Здравствуй, казак, коли надоба у тебя такая здоровкаться.
— А то... Не с бабкой же твоей мне словами переведываться? Досыта намолчался с ней.
— Да и я не больно бойка на язык.
— Не беда. Я и за двоих справлюсь.
Постепенно она привыкла к Ермолаю и его речам, хотя и дичилась поначалу, и вскоре совсем вернулась жить в свой дом. Чтобы не смущать её, Ермолай ночевал на сеновале. Но однажды она так страшно закричала во сне, что он проснулся. Прислушался. Вскоре крик снова повторился. Он быстро спустился с сеновала, вошёл в хату. Ксения сидела на кровати, содрогаясь от рыданий. Он сел рядом, обнял её за плечи.
— Опять мертвяк причудился?
Она сильнее задрожала.
— Ну будет, перестань! Я с тобой. Хочешь, завтра сватов к тебе зашлю?
Он начал целовать её, и понемногу она затихла в его объятиях. А утром решили отложить сватовство до возвращения отца.
Но как утаить от людей любовь? Первым обо всём проведал Горобец. А это был не такой человек, чтобы не ввязаться в чужое дело. Хотя в то время у него и своих дел было по горло. Недалеко от станицы была боярская вотчина, и Горобец, захватив её, начал поспешно распоряжаться. Всё было как в присказке: «Попала ворона в чужие хоромы». Начались беспорядки и всякие нестроения. Жадность и лихоимство подняли против него многих людей, хотя и опасались его крутого нрава.
Как-то Горобцу попалась на глаза Ксения. Горобец не пропускал мимо красивой девки, чтоб не чмокнуть или не ущипнуть. Но едва он сделал движение к ней, как Ксения кинулась бежать. Он посмотрел ей вслед, а вечером зашёл к ней домой. Ксения с Ермолаем сидели за столом. Ермолай хлебал щи, Ксения подбрасывала ему куски мяса из горшка. Горобец зорко посмотрел на Ксению, затем на Ермолая, лицо его скособочила кривая улыбка. Ничего не сказав, не поздоровавшись даже, он сел на лавку, выжег из кремня искру, закурил и так глубоко затянулся, что не только рот, но и висячий его нос присосались к трубке.
Молчание было долгим.
— Поедешь в улус Наримана. Отобьёшь от стада двух коней. Возьмёшь с собой Галушку. Без коней не вертайся! — приказал Горобец.
Это означало ехать навстречу смерти. Татары и ногайцы крепко стерегли свои стада, а возле тех мест, где они паслись, устанавливали капканы. С казачьими наездами на улусы лучше бы погодить. Да и решение такое было — до самого Успения с татарами не переведываться. Но воли своей не установить. Ермолай кивнул головой.
— Понял? Ну, сполняй!
Попыхивая трубкой, Горобец направился к порогу, но задержался, произнёс другим, уже мягким голосом:
— Не в службу, а в дружбу — добудь сушняка...
Сушняком у них назывались завезённые из Турции цельные листья табака.
Едва Горобец вышел, как Ксения тревожно спросила:
— Ужели и вправду дружишь с ним?
Приход Горобца испугал её. Даже руки у неё дрожали. Она хотела сказать Ермолаю, как приставал к ней Горобец, но не решилась, заметила только:
— Он кабыть и не казак вовсе, а бес, прикинувшийся казаком.
Ермолай рассмеялся, вспомнив, каким страшным, точно бес всамделишный, показался ему Горобец в ту пору, когда он, Ермолай, впервые увидал его.
— Не водись с ним, — продолжала тревожиться Ксения. — Чует моё сердце, не к добру он пришёл к нам.
Ермолай привлёк её к себе.
— Не турбуйся, люба моя, такой он уж есть, этот Горобец. Его никто не любит.
— Значит, есть за что не любить. Ты заметил? Как только он вышел, в хате сразу посветлело.