Кто рядом, Снегу и Харону доведите:
кнопки простывают на востоке, академии и цинты порожняком
кидают, казаков и железных носов
- за кирпичные заводы, бабанов - за буграми
обгорать,
С нашей стороны: кнайсать в два, делать уроки. На прокладки
не вестись, насущное, стрема,
и окурки держите в кайстрах.
Привет всем достойным в Доме Нашем -
Иннокентий.
зышка:
антон от бацилл выздоровел, кроме канки,
молотка и гвоздей.*
*[Попробуем перевести послание Шакала на человеческий язык:
кнопки -солдаты; простыть - сбежать; академия или цинт, - тюрьма; казаки - блатные и воры; железные носы - политзаключённые; бабан - мужик, крестьянин; отправить за кирпичный завод - расстрелять; за буграми обгорать, - отбывать ссылку в далёкой северной местности; кнайсать в два - смотреть в оба, быть настороже; делать уроки, здесь: бездельничать, не ввязываться; насущное - деньги или еда; стрема, - запрещённые предметы, наркотики, алкоголь и т.д.; окурок, - общее название колюще-режущего оружия, изготовленного кустарным способом, предположительно происходит от глагола «прожечь», что значит зарезать. Антон, - здесь: посыльный; выздоровел от бацилл - отдал передачу по назначению; канка - спиртное, молоток и гвозди, здесь: лёгкие наркотики и папиросы соответственно.
Такая кодировка необходима по одной причине: даже если «малява» попадёт в руки администрации, что маловероятно, никто не поймёт ни строчки.][2]
Спустя минуту «прогон», запаянный в целлофан, уйдёт из карцера неизвестным для администрации образом и будет «поднят на тюрьму». Оттуда, через вертикальные трубы канализаций, потом через натянутые сквозь дворы верёвочные трассы, будучи переписанным множество раз, короткое это послание дойдёт до каждого сочувствующего.
Заехав на эту «яму», Иннокентий как бы оказался в двойном коконе, отгородившем его от мира. Рублёвский лагерь, внутренняя тюрьма и карцер скрывали его от всей массы заключённых. Казалось, такая изоляция делала недоступным всякий «конекшн». Но о прибытии Шакала сразу же узнали, его послание получили немедленно, и зеки вздохнули свободнее, зная, что, раз уж он здесь, что-то изменится. Но насколько, они даже и предположить не могли.
Через час контролёр ПКТ с тремя охранниками принесли Иннокентию толстый плед, установили обогреватель на полу, вернули мобильный телефон и другие изъятые на карантине вещи. Ещё через 30 минут коридорный, окончательно нарушая все представления о режиме содержания, поставил в карцере маленький телевизор, транслирующий только два канала, но что творится в стране Кеха и так знал. Их привезли с материка, потому что эта область уже не принадлежала Конфедерации. Республика почти без боя сложила оружие перед непобедимым завоевателем. Зону расформировали за полчаса. Кого надо расстреляли, кого-то развезли срочными спецэтапами на запад.
В преддверии грядущих событий, которые изменят его жизнь навсегда, Иннокентий сидел в карцере рублёвского ИТУ, отогревал пальцы на калорифере и рассуждал о судьбах воровского мира.
«Вор нынче не тот пошёл, не чтут законы, копят деньги, женятся, обзаводятся хозяйством, забыли принципы, которые нам завещал Алмаз, уничтоженный ментами на Суспенском кичмане.
«Братья», - говорил Алмаз, кутая в тёплый шарф перерезанное и сшитое горло, - «в ваших сердцах не должно быть ненависти к кому бы то ни было, ненависть - это яд, разлагающий изнутри любое общество, любое товарищество, яд ксенофобии, прививаемый врагами - особенно действен; цвет кожи, разрез глаз, не должны мешать вам увидеть в вашем спутнике брата, если он достоин таковым называться, уважайте друг друга. А так же не теряйте жизнь в погоне за материальным, оно не стоит братских отношений». «Все присутствующие сейчас здесь, близкие и приближённые, делитесь друг с другом, вы не быки, не бойцы, вы элита воровского мира, вы Данте Алигьери неизведанного криминального дна. Будьте же поэтами чести, хозяевами своих твёрдых слов».