Утро Теодора начиналось в четыре часа, когда он вставал и садился за компьютер. В то время как его сверстники и одноклассники по школьной скамье ещё спали, томясь в сладкой неге утреннего сна, Теодор уже приближался к великим открытиям, которые в будущем изменят человеческую жизнь. Он шёл в школу к девяти часам и видел заспанные лица детей. С горем пополам одноклассников подняли родители полчаса назад. Тео втайне жалел их, не ценящих свою короткую жизнь и проводящих её в излишнем и бесполезном сне.
День Теда продолжался здесь, среди товарищей по несчастью. Слабослышащих и закомплексованных детей учили языкам жестов, психологи ежедневно вскрывали психические саркофаги их комплексов, куда загнали себя сами дети подальше от жестокости мира.
Двухэтажный дом по улице «23 мая 1919 года», где жил мальчик, находился недалеко от школы. Тед просыпался задолго до рассвета и садился за компьютер. Весь дом ещё спал, когда он, встряхнувшись словно птица, замирал перед монитором. Так и сидел он за ним, часа по три подряд, когда шевелились только его пальцы, как цепкие птичьи коготки, бегая по клавиатуре. Безмолвие и тишина окружали его, лишь иногда прерываясь его непонятным мычанием или пением без слов.
Теодор очень любил технику. С его появлением в доме исчезли проблемы связанные с её ремонтом. Вся техника подчинялась Феде с полуслова. И стоило ему прикоснуться к бытовому прибору, вышедшему из строя, как тот начинал радостно работать.
Из-за стремительного интеллектуального развития, мальчику не хватало знаний, которые не могла дать школа, и мать приглашала репетиторов на дом.
Преподаватели, приходившие в этот уютный дом, читали ответы Теодора, написанные им в тонком блокноте, и поражались точной формулировкой и построением фраз.
К 9 - ти годам он уже знал пять языков, которые изучил самостоятельно. От репетиторов и учителей-лингвистов ему нужна была лишь фонетика. На занятиях он просил их просто читать что-нибудь вслух.
Теодор вёл очень замкнутый образ жизни, и друзей среди ровесников у него не было. Единственным другом детства Теодора был управляющий бизнесом Ефратской - Артуро Скорый, которому друзья дали весьма логичное прозвище - Шустрый. Это он выкинул служанку, наслаждающуюся страданиями своей хозяйки. Он был тайно влюблён в госпожу. Он ловил каждый её взгляд и был ей предан, как собака. Но никогда он не потревожил её ни единым признанием.
Артуро окончил университет по специальности «деревообработка», и всё знал про дерево, в его руках каждая доска была как загрунтованный холст, лежащий перед художником, на котором он уже видел тончайшую игру волокон, примечал узор, вложенный самой природой. Он лишь только с благоговением продолжал едва начатую картину, и дерево оживало. Артуро был весь, как пружина, готовая распрямиться, очень деятельный и деловитый. Очертаниями рта он походил на итальянского актёра Алериано Ксилентано, был вспыльчив и страстен.
Ефратская имела деревообрабатывающий цех, подаренный ей неизвестным лицом. Бедный на древесину Кареон, испытывал дефицит в материале, и бизнес процветал. Нигде так не относились к дереву, как в Кареоне. Шёл в ход любой материал, на который в средней полосе страны никогда бы не обратили внимания. Каждый брус, любая доска старательно выпрямлялась, выравнивалась трудолюбивыми руками. Столь буйным цветeнием частное предприятие госпожи Ефратской было обязано профессионализму рабочих в цеху, которые хоть и пили как лошади на водопое, но своё дело знали.
Когда-то раньше на месте цеха был затерянный в бункер по улице Димитро Глухова, в котором лили оградки и памятники для отошедших в мир иной чаршевских горожан. Бункер располагался на окраине города, и чтобы добраться до него, нужно было проехать 2 километра в камышах с человеческий рост, потом идти по бескрайнему пустырю, по жирной земле, усеянной мусором, пройдя по которой двадцать шагов, ты становишься выше на пять сантиметров из-за красной глины, прилипшей к каблукам. Из неё впору было лепить горшки прямо так, снимая её с подошв. Эта глина, обгорая на жестоком солнце Кареона, на поверхности лопалась трещинами. Равнина была похожа на кожу неизлечимого больного. Только здесь можно было, увидев такую картину, бросить в небо фразу «экзема земли», и то только будучи каким-нибудь поэтом-морталистом.