Пока во всём разобрались и уволили полотёра, прошли сутки. Мальчика извлекли из душной комнаты, отпаивали чаем с мятой, но в его глазах уже навеки застыла справедливая ненависть к беспощадной и неразборчивой системе.
И вот, после неслыханного в тех краях события, когда Кеша покалечил двух малолетних подлецов, 2 - го сентября он поступил в специальную школу, которая стала началом его криминальной карьеры. Иннокентий окреп. Он стал широк в плечах. В его глазах поселилось бесстрашие, которое и помогло ему выжить в страшном конгломерате спецшколы, которая, в сущности, была колонией для несовершеннолетних.
Только одна мысль, по-настоящему держала его внимание почти всегда - мысль об отце, о человеке, подарившем ему жизнь. Эта привязанность и оказалась впоследствии роковой для Иннокентия.
Так ворам в законе запрещается иметь детей и семью, обладать собственностью, чтобы у них не было никакой зависимости, которую их враги могут использовать как рычаг воздействия в случае решающего момента, а так же, чтобы железное сердце хранителей чёрных традиций не разрушала коррозия добрых чувств и любви, чтобы доброта близких и родных не смогла ослабить твёрдый воровской дух.
25 декабря из колонии «Стерх», что на ближнем востоке, в город Рублёвск пришёл большой спецэтап в 23 вагона. Две недели грязный ветер гнал мусор и сломанные судьбы вдоль мёрзлого полотна рельс. На закрытом участке железной дороги отцепились восемь наглухо заваренных столыпина с бойницами - окнами, и под неусыпным надзором охраны тепловозом были затолканы в тупик. Срочники и сверхсрочники, контрабасы и духи, капитаны и лейтенанты окружили вагоны, едва сдерживая страшных псов на парашютных стропах. Открылись маленькие дверцы, и на грязный снег посыпали оборванцы - зеки.
- Сидеть! сволочи! ублюдки! - заорал начальник сопровождения, майор Прилепко, поводя над головами этапируемых короткоствольным ПАП-ом*.
[Пистолет автоматический Прохорова. С некоторых пор состоит на вооружении у сотрудников внутренней охраны.]
- Убью, кто дёрнется! - кричал он, и его красное лицо тряслось в бессильной ярости.
Аура ненависти, сама нервозность в чистом виде, наполняла привокзальные окрестности захудалого городишки.
С поводков рвались бешеные псы, чувствуя злость, летающую в воздухе. Железные сундуки, битком набитые потрёпанным людьём, вытряслись без остатка на оплавленный и пахнущий соляркой мёрзлый перрон. Взмахами рук и дубинок охранники продирижировали водителям грузовых автомобилей с жестяными фургонами, и те задом подогнали автозэки к колонне сидящих на снегу заключённых.
- Первый пошёл! второй пошёл! - закричал начальник сопровождения, и резиновой дубинкой со свинцовой сердцевиной начал дробить человекомассу на единицы. Где приходило на спину, где на голову. Умело поколотое месиво начало стройными рядами погружаться в фургоны с синими полосами по бортам. «Вольноопределяющиеся из бомжей, петухи и черти, блатная накипь, гешефтмахеры и жулики, волокущие за горбами по двадцатке», забивали жестяные кубы кузовов закрытого типа.
Вдруг из края колонны сорвалась тень и замелькала вдоль вагонов.
- Малолетка, не стрелять, - спокойно, но громко сказал майор Прилепко, и, достав табельный «рахимов», разрядил пол обоймы в воздух.