Бой башенных часов у главного входа в тюрьму разбудил заключенных. Пронзительно зазвенели электрические звонки в коридорах. Послышались голоса надзирателей, которые приказывали вставать побыстрее и сделать уборку в собственных камерах. Никому не хотелось подвергаться лишним наказаниям, поэтому все хефтлинги беспрекословно исполнили требование надзирателей.
Одновременно с тюрьмой проснулся и город. Послышались автомобильные гудки. Где-то совсем близко, сотрясая землю, застучал паровой молот. Издалека доносились голоса двух дикторов – мужчины и женщины, читавших по радио оперативную сводку германского командования.
В семь часов принесли завтрак, состоявший из трех ложек картофельного пюре, ста граммов черствого хлеба и чашечки эрзац-кофе из жженых желудей на сахарине. Деятельность благотворительных обществ на внутренние тюрьмы гестапо не распространялась. Не принимались для заключенных и передачи от сердобольных людей, главным образом старушек. Поэтому на дополнительное питание рассчитывать не приходилось. Чтобы организм максимально использовал те крохотные порции питательных веществ, которые содержались в тюремном пайке, бывалые заключенные всегда ели медленно, тщательно пережевывая и обсасывая каждый кусочек пищи. Турханов этому искусству научился еще во франкистской тюрьме. Но немецкие фашисты оказались намного скупее своих пиренейских собратьев, и Турханов остался после завтрака таким же голодным, каким был до завтрака.
Рассвело. Из узенького решетчатого окна в камеру проникли лучи утреннего солнца. Они осветили часть противоположной стены. Оказывается, вся она была исписана заключенными. Одни надписи были сделаны карандашом или углем, другие выцарапаны на штукатурке гвоздиком или другими острыми предметами. Узники писали на разных языках. Турханова сначала заинтересовали надписи по-русски. «Дорогие товарищи! – гласила одна из них. – Сегодня меня расстреляют. Смерти я не боюсь. Товарищей не выдал. Пощады не просил. Не опозорил высокое звание советского гражданина. Прощайте, товарищи! Лейтенант Алексеев. 3 июля 1944 г.».
«Двух советских офицеров ночью увели на расстрел. В коридоре один из них крикнул: «Да здравствует Советский Союз! Да здравствует коммунизм!» Если придется принять смерть, я тоже приму ее, как они. Сержант Ярандайкин. 5 августа 1944 г.», – оставил свой автограф другой заключенный.
«Пытают каждый день. Бьют до потери сознания, потом обливают холодной водой и опять бьют. Терпеть больше нет сил. Сегодня повешусь. Родные мои! Товарищи! Отомстите фашистам за мою погубленную жизнь! Степанов Иван. 12 сентября 1943 г.», – оставил о себе память третий заключенный.
«Я – русский и горжусь этим. Никого не выдал. Всю вину принял на себя. Приговорили к смертной казни. Сегодня приговор приведут в исполнение. Умру как коммунист. О моей смерти прошу сообщить в Саратовский горвоенкомат. Майор Савельев. 1 мая 1943 г.», – гласила следующая надпись.
«Мама! Не огорчайся, что твой сын попал в плен, я и здесь продолжал борьбу. Сегодня меня расстреляют. Прощай, мама! Рядовой Павка Быков, комсомолец. 24.3.44 г.», – попрощался с матерью советский патриот.
«Мой отец живет в городе Алатырь. Его заветы я выполнил: бил фашистов шесть месяцев, пока не сбили мой самолет. Умираю с сознанием выполненного долга. Передайте об этом отцу. Петр Смирнов. Февраль 1942 года».
«Нахожусь здесь двадцатый день. Пытают ежедневно. Все тело в синяках и в гнойных ранах. Но я не предал товарищей. Теперь мои мучения закончились. Суд приговорил к расстрелу. Ночью расстреляют. Как хочется жить, но спасения нет. Одно утешение: пощады не просил, не плакал, не унижался перед врагами. Прощайте, дорогие товарищи! Продолжайте борьбу. Не бойтесь. Ваши имена уношу с собой в могилу. Ларионов».
Надписей много. Одни писали не спеша, печатными буквами, крупно и разборчиво. У других, должно быть, не было времени, и они в спешке нацарапали кое-как, без подписи и указания даты. Одна из таких надписей сделана простым карандашом на немецком языке. Турханов прочитал ее несколько раз. «Октябрьская революция в России указала мировому пролетариату путь к светлому будущему. Я вместе с товарищами вступил в Австрийскую коммунистическую партию. Четверть века мы честно боролись под знаменем великого Ленина. Мы понимали, что защита единственной в мире социалистической страны – священный долг каждого коммуниста, где бы он ни находился. Еще лучше поняли мы это; когда Гитлер напал на Советский Союз. Если бы фашистам удалось победить Красную Армию и уничтожить социализм в СССР, то вопрос об освобождении рабочего класса из-под ига капитала мог бы растянуться на века. К счастью народов, этого не случилось. Первое в мире социалистическое государство выстояло, его армия как ураган несется на запад, освобождая из-под фашистского ига одну страну за другой. Мы же, европейские коммунисты, сделаем все, чтобы помочь Красной Армии как можно скорее смести с лица земли фашистскую нечисть. К сожалению, мне, не удастся увидеть родную Австрию свободной. Дорогие товарищи, друзья, родные и близкие! Не унывайте! Не сдавайтесь! Мстите фашистам за нашу смерть на каждом шагу. Да здравствует Советский Союз – освободитель всех народов! Да здравствует Коммунистическая партия – вдохновительница всех побед мирового пролетариата! Пришли палачи. Они открывают дверь. Они поведут меня на казнь. Прощ…»
Австрийский коммунист не успел закончить свое письмо к потомкам. Он даже не успел поставить свою подпись. Поэтому его имя осталось неизвестным. Но его слова не пропали даром. Они пробудят в сердцах заключенных волю к борьбе. Турханов почувствовал это сразу, как только прочитал заветы этого революционера.
«Лет сомнения, авторы этих надписей уничтожены фашистами. Очевидно, такая же участь ожидает и меня. Но без борьбы я не сдамся. Но у борца в тюрьме руки связаны. Надо найти способ вырваться на свободу, чтобы не только бороться, но и победить», – задумался Турханов, глядя на стену, испещренную надписями узников.
В это время из коридора послышался топот ног, кто-то повернул ключ в замке и открыл дверь.
– Вас вызывает следователь, – сообщил надзиратель. – Выходите!
Чтобы скрыть свое знание немецкого языка, Турханов притворился, что не понял. Надзиратель ко всему привык. Привык он и к иностранцам, которые ни слова не знали по-немецки. С ними объяснялся он языком жестов. И на сей раз он прибег к помощи этого универсального средства. Турханов «понял» его с первого же жеста и вышел в коридор, где поджидали два конвоира в форме СД. Они повели полковника сначала по длинному коридору, потом спустили по лестнице в подвальный этаж. Словно нарочно, чтобы нагнать страх на новичка, навстречу им попались два конвоира, тащивших волоком окровавленное тело заключенного, очевидно потерявшего сознание во время допроса с пристрастием. Должно быть, конвоиры давно привыкли к подобным картинам. На безжизненное тело хефтлинга они даже не обратили внимания, а прошли молча и привели Владимира Александровича в следственную камеру, где его уже дожидался гестаповец. Одет он был, как и другие, в черную форму. Огромный нос с горбинкой придавал его лицу хищное выражение, тонкие сжатые губы и бесцветные прищуренные глаза говорили о его жестокости. Правда, маленький рост и болезненная худоба не внушали ни особого страха, ни почтения, но Турханов знал, что в гестаповских застенках для проявления жестокости существуют. заплечных дел мастера, которые по первому сигналу даже таких вот выродков рода человеческого всегда готовы подвергнуть несчастных нечеловеческим мукам.
Как раз в то время, когда конвоиры ввели Турханова в камеру следователя, зазвонил телефон.
– Гауптштурмфюрер Кляйнмихель слушает, – подобострастно заговорил гестаповец, схватив телефонную трубку и вытянувшись в струнку, словно перед большим начальником, но, услышав ответ, разочарованно.сел на место. – Ах, это ты, Отто… Здравствуй, дорогой!… Да, времени нет. Даже не передохнешь… Конечно, они. Не люди, а мразь какая-то… Да, если бы только от меня зависело, я бы давно всех скрутил в бараний рог… Да, да. В другой раз. Ну, бывай, дорогой…
Этому капитану СД долго не везло в жизни. В детстве его обижали и взрослые, и ровесники. В школе он был самым отстающим учеником, не блеснул он своим умом и в университете, куда его устроил богатый папаша. Товарищи кое-как терпели его в своем обществе, но никакого уважения к нему не питали, ему же страстно хотелось и почета, и уважения. Чего только он не делал, чтобы изменить к себе отношение других в лучшую сторону. Водил товарищей по ресторанам и ночным клубам, расплачиваясь папашиными деньгами, приглашал их на загородные прогулки и пикники по воскресеньям, устраивал у себя на квартире пирушки с участием девиц. Но ничего положительного не добился. Товарищи ели, пили и гуляли за его счет, но своего отношения к нему не изменили, а наоборот, больше третировали его, больше унижали. Были и такие, которые охотно пользовались его кошельком, а вместо благодарности делали одни подлости. Из-за таких вот любителей пожить за чужой счет ему не раз пришлось иметь неприятные объяснения с полицией. Наконец все это ожесточило Кляйнмихеля, и он воспылал желанием отомстить неблагодарным товарищам. Надо было придумать такое, чтобы, самому оставаясь в тени, причинять вчерашним своим друзьям крупные неприятности. Долго он искал надежные пути к осуществлению своего коварного замысла. И случай помог. При очередном посещении полиции после дебоша, устроенного его собутыльниками в театральном буфете, полицейский инспектор, тайно сотрудничавший с гестапо, обстоятельно расспросив об учиненном дебоше, поинтересовался также политическими настроениями отдельных его участников, дав при этом понять, что его могут освободить от уплаты крупного штрафа, если он честно расскажет все, что знает о своих друзьях, об их стремлениях и планах на будущее. Кляйнмихель согласился. Тогда полицейский инспектор познакомил его со своим другом, сотрудником гестапо, который в местном отделении занимался сбором компрометирующих материалов на студентов и профессоров университета. Выслушав исповедь новичка, матерый гестаповец начал поучать.