Со временем Элизабет приобрела богатый опыт слежки. Если в начале своей деятельности она довольствовалась пассивным подслушиванием чужих тайн, то постепенно начала провоцировать своих собеседников на антифашистские высказывания, с тем чтобы тут же доносить на них своему шефу. Надо заметить, что среди медиков, считавших себя людьми самой гуманной профессии, недовольных существующими порядками в гитлеровской Германии было особенно много. Одни из них свое недовольство скрывали от постороннего внимания, у других оно прорывалось в доверительной беседе со знакомыми. Штокман умела втереться в доверие и выпытывать сокровенные мысли собеседника, сочувственно поддакивая ему в его скользких высказываниях. Ее способности были оценены по достоинству, и в 1941 году она была приставлена к профессору Флемингу официально в качестве старшей медсестры, а неофициально – в качестве провокатора и доносчика. Плохо пришлось бы невоздержанному Флемингу, если бы фашисты не нуждались в таких опытных хирургах, как он. Это обстоятельство не раз спасало его от ареста и расправы. Впрочем, профессор знал себе цену и, пока шла война и в его операционную доставляли все больше и больше тяжелораненых полковников и генералов, за свою личную безопасность особенно не волновался. Поэтому, хотя и понимал, с кем имеет дело, свои сокровенные мысли не таил от Элизабет, а, наоборот, открыто, умышленно дразнил ее излишнее любопытство порою такими опасными мыслями, которые и сам не всегда разделял. Но когда-нибудь всему наступает конец. Терпению фашистского начальства тоже пришел конец. В 1944 году, когда развернулись кровопролитные бои сначала в советской Белоруссии, а затем в восточной части Польши, по указанию свыше его перевели в один из госпиталей, который находился в Варшаве. Весть о своем переводе во фронтовой госпиталь Флеминг воспринял довольно спокойно. «Надоело мне трудиться под надзором гестаповской ищейки. Может быть, на фронте буду дышать более свободно. По крайней мере хотя бы временно избавлюсь от фрау Штокман», – подумал он. Но каково же было его удивление, когда в самолете, отлетающем в Варшаву, рядом с собой он увидел смертельно надоевшую Элизабет Штокман.
– Вот чудеса! – не скрывая своего разочарования, воскликнул профессор. – Меня посылают умереть за мою политическую неблагонадежность. За вами, кажется, такого недостатка не наблюдалось. Скажите, пожалуйста, за какие провинности отправляют вас в это пекло?
– Что вы говорите, герр профессор! – укоризненно покачала головой фрау Штокман. – Разве на фронт посылают в виде наказания, не выполнять свой долг перед фюрером, чтобы защищать фатерлянд от нашествия варваров? По крайней мере, я сама попросилась в действующую армию.
Флеминг насмешливо посмотрел на нее:
– О, вы очень счастливы, моя прелесть. Вы погибнете за своего фюрера. Но скажите на милость, ради чего мне предстоит сложить свою несчастную голову?
– Если нам суждено погибнуть, то все мы погибнем за великого фюрера, – торжественно произнесла фашистка.
– Благодарю за разъяснение, – насмешливо склонил голову профессор. – Слава богу, теперь знаю за что умирают люди, и свою смертушку могу встретить совершенно спокойно. А вы, фрау Штокман?
Элизабет не ответила. Хотя она и храбрилась, но, с тех пор как в гестапо ей предложили «добровольно» попроситься на фронт, чтобы продолжать слежку за непокорным профессором, у нее кошки скребли на сердце, а напоминание о смерти окончательно расстроило ее. Она, чтобы скрыть слезы, отвернулась от профессора и устремила свой взор вниз, где проплывали деревни и города милого ее сердцу «тысячелетного рейха».
Однако от наблюдательного взора трудно было скрыть свое мрачное настроение. Флеминг заметил крупные капельки на ее ресницах. «Ага, храбрый воин в юбке, – подумал он. – Значит, не хочется умереть за великого фюрера? Что ж, этому можно только посочувствовать. Пока злая старушка с косой только мерещится тебе, посмотрим, как ты запоешь, когда она действительно протянет свои костлявые руки».
Прошло полчаса. Профессор углубился в чтение последнего номера журнала, выпускаемого обществом хирургов, который он захватил с собой в дорогу. Это раздражало Элизабет.
– Удивляюсь, как вы можете читать в такой обстановке? – пробурчала она.
– Привычка, милая моя, привычка. Всю свою сознательную жизнь по крупицам собираю знания в надежде использовать их на благо страждущим. Не могу же изменить эту привычку лишь потому, что отправили меня умирать за фюрера.
Медсестра с ненавистью взглянула на него:
– Герр профессор, я знаю, что вы ненавидите меня. На службе, возможно, я действительно не нравлюсь вам. Но теперь-то мы не на работе. Будьте хоть теперь ко мне милостивы как к женщине. Скажите, пожалуйста, неужели на фронте нас действительно ожидает неумолимая смерть? – изменившимся голосом спросила она.
– Смерть преследует немцев везде. Нет покоя и в глубоком тылу. Союзная авиация почти каждую ночь появляется над Германией. От грохота зениток и взрывов тяжелых бомб люди лишились сна, а многие и жизни. Так что сетовать на невзгоды не приходится.
– Вы вот говорили, что всю жизнь собираете знания по крупицам. Среди них, очевидно, имеется и такое знание, которое поможет избавиться от гибели на фронте. Мне всего тридцать один год, и я еще хочу жить. Научите, как мне быть?
Флемингу хотелось предложить ей при первой же возможности сдаться в плен, ибо он был убежден, что только плен может гарантировать жизнь во время войны. Но такой совет гестаповской осведомительнице мог слишком дорого обойтись ему самому, поэтому он благоразумно промолчал.
– Скажите хоть, неужели русские в самом деле так сильно ненавидят нас? – никак не могла успокоиться Элизабет. – Неужели они не пощадят даже женщин? Это же так жестоко.
– А за что им любить и щадить нас? Разве мы не начали войну и не принесли в их дом столько горя и страдания? Разве не наши солдаты три года подряд топчут их поля и огороды, жгут города и села? Мы посеяли ветер, а теперь вот пожинаем бурю. Таков закон справедливости.
– Все равно они не посмеют убивать нас, медиков. Врачи и другие медики на войне находятся под защитой Женевской конвенции о законах и обычаях войны. Должна же Советская Армия соблюдать статью этой конвенции о медиках.
– Будем надеяться, – пробормотал профессор.
– Герр профессор, вы слыхали что-нибудь о партизанах? Говорят, что они не берут пленных. Неужели это правда?
– Не знаю, милая, не слыхал, но думаю, что им некогда возиться с пленными.
– И с медиками?
– Для них все немцы в военной форме – фашисты, а фашистов они действительно ненавидят лютой ненавистью.
Элизабет даже побледнела от страха.
– Какой ужас! – вздрогнула она. – Как вы полагаете, в Польше тоже имеются партизаны или они воюют только в России?
– Думаю, в Польше их не меньше, чем в других оккупированных нами странах. За последнее время лично мне довелось оперировать двенадцать тяжелораненых, доставленных из Польши. Восемь из них были ранены партизанами из засады, двое подорвались на их минах, только двое остальных пострадали в воздушном бою с советскими истребителями.