— Мда, плохо, — покачал головой полковник.
— Понимаю, герр полковник. Выручите, если можете. Вовек не забуду.
Полковник задумался.
— Хорошо, я выручу вас, — сказал он после короткого молчания.
— Как? — встрепенулся начальник конвоя.
— Очень просто. Я приму пленных без подсчета. Это вас устраивает?
— Еще как! — воскликнул обрадованный Майоров. — Мне ведь нужна только ваша подпись. Но… Не навлечет ли это на вас неприятностей?
— Думаю, что нет. Военнопленных мне придется вести пешком свыше семидесяти километров. Среди них всегда много отстающих, которых мы обычно пристреливаем. Так же поступаем с теми, кто пытается бежать. Надеюсь, ваши подопечные дойдут до места благополучно. Бежавших же мы включим в число расстрелянных. Вам остается только подписать составленный мною документ.
— Конечно, подпишу…
Пока полковник Грюгер, то есть Кальтенберг, и начальник конвоя вели переговоры, Яничек собрал вокруг себя солдат-конвоиров и затеял с ними шутливую беседу.
— Скажите, каковы наши дела на фронте? — спросил его бородатый солдат.
— Смотря что понимать под словом «наши», — ответил чех. — Если ты имеешь в виду словаков, радоваться не приходится. Фюрер вам не доверяет, почему вы и прозябаете на тыловой службе, где железного креста не заработаешь. Если же ты говоришь о немцах… Немцы одерживают победу за победой.
— Но они отступили под Курском, сдали Киев, сняли блокаду с Ленинграда, — возразил бородач.
— Ты что, не читаешь сводки верховного командования сухопутных войск? То, что ты называешь отступлением, фактически является стратегическим отходом с целью выпрямить линию фронта. Все засмеялись.
— А ликвидация Корсунь-Шевченковского котла — тоже стратегический отход? — не сдавался бородач. — Сколько там полёгло наших, сколько тысяч сдалось в плен?
— А ты что хочешь? Отходом называю не я, а немец кое командование. Фюрер приказал выпрямить линию фронта, вот они и выпрямили.
Словаки опять рассмеялись.
— Ты думаешь, что Левобережную Украину мы оставили тоже по приказанию фюрера? — опять спросил бородатый.
— А как же? Без ведома фюрера ничего не делается на этом свете. Например, за то, что упустили беглецов, вас завтра или послезавтра всех повесят. Думаешь, это произойдет без ведома фюрера?
— Ничего я не думаю, — отвернулся солдат.
— Ах, простите, я и забыл: за вас ведь думает фюрер, зачем же самим ломать голову? К тому же погибнете вы не за какого-то там продажного пастора,[5] а за великую Германию, — издевался Яничек.
Турханов, видя, что эта беседа ничем не грозит Яничеку, что никакой опасности пока нет, пошел вдоль железнодорожного состава. Из вагонов доносился шепот, а в одном даже пели. Мелодия песни показалась знакомой, и полковник подошел к вагону вплотную. Каково же было его удивление, когда он услышал старинную чувашскую песню! Значит, среди военнопленных есть и его земляки! Где-то далеко-далеко, в лесистом краю Среднего Поволжья, они оставили своих родителей, любимых подруг, братьев и сестер, деток ненаглядных и теперь спрашивают у пролетающего над ними белокрылого лебедя, не видал ли он их — отца, брата, мать и жену. И лебедь отвечает, что отец и брат погибли на войне, а матери и жене приходится пахать поле. Когда, мол, он пролетал над ними, они просили передать сыну и мужу в далеком краю, чтобы скорее разгромили врага и с победой возвратились домой. «Как же нам победить врага, когда руки и ноги у нас в кандалах?» — пел хор. «Будьте смелее! отвечал им лебедь. — Рвите цепи, а из железа и стали выкуйте себе мечи…»
В голосах поющих слышалось рыдание.
«Да, да! — прошептал Турханов, отходя от вагона. — Плен — это не только несчастье, но и позор. Позор смывается кровью, пролитой в борьбе. Мы вам поможем обрести свободу, вложим в ваши руки острые мечи, а вы идите и громите врага. Только тогда вам простят родные и близкие, простит Родина…»
Из вагона вышли Кальтенберг и Майоров. Надпоручик приказал конвойным открыть все вагоны, высадить военнопленных прямо в поле и построить их в колонны по сто человек. Словаки быстро выполнили приказание. Напротив вагонов выстроились четыре колонны. В первых трех было ровно по сто человек, в последней немного больше.
— Мы поедем вперед, а вы покажите конвоирам дорогу, — сказал Конрад Турханову.
Машина тронулась бесшумно, увозя Кальтенберга и Майорова. Майоров был пьян, еле держался на ногах. Его усадили, вернее, уложили на заднее сиденье, и он тут же захрапел. Турханов повел колонну военнопленных по знакомой дороге к заброшенному хутору, где их поджидали переодетые партизаны. Там же был и Яничек.