До сих пор батальон Армии Людовой, по выражению комбата, жил на зимних квартирах: по договоренности с местными представителями Крайовой Рады Народовой — подпольной организации антифашистского национального фронта, действовавшей во многих населенных пунктах Люблинского воеводства, был определен на постой к крестьянам. Снабжение тоже велось через эту организацию, поэтому батальон еще не развернул тылы. У него не было ни складов, ни кухни, даже посуды — крестьяне кормили солдат из своей. Теперь поляки поняли, что солдат без котелка — как слон без, хобота, даже если и есть еда, не скоро насытишься. Турханов предложил гостей накормить в первую очередь, а партизан — за ними, но Адам Краковский не согласился.
— Пусть из одного котелка едят по два человека, — сказал он, — один поляк и один русский.
Так и сделали. Каждый партизан пригласил поляка, и дело пошло на лад, с шутками и прибаутками. Даже языковой барьер не стал помехой. Говорили на двух языках, но понимали все, а где не понимали, догадывались. Вот боец-чуваш, захлебываясь от восторга, описывает прелести родного края, где, по его словам, темные леса полны всевозможных зверей и дичи, реки и озера кишат рыбой, а тучные колхозные поля дают столько хлеба, что им можно прокормить население еще одной такой республики, как Чувашия.
— Слыхали вы о сурской стерляди? — спрашивал он и сам же отвечал:
— Первая рыба в мире. Говорят, Петр Первый иной рыбы и не признавал.
— Говорят, и мачты для своих кораблей он заготовлял в чувашских лесах, — добавлял другой.
Поляк-жолнеж, понятно, хвалил свою родину, говорил, что Висла по своей красоте — первая река Европы после Волги, что нет ничего прекраснее зеленых вершин Свентокшиских гор и нет в мире девушек красивее варшавянок.
Им верили, ибо каждый знал: нет на свете ничего краше и милее, чем родина…
Ева в этот день впервые поднялась на ноги после неудачного прыжка с парашютом. Алина объявила, что опасность полностью миновала и она теперь может не только вставать, но и выходить из блиндажа и совершать небольшие прогулки. Ева так и сделала. Кончив принимать и передавать радиограммы, она пошла в лес, принесла букетик весенних цветов и поставила его на стол Турханову, использовав вместо вазы старую консервную банку. Полковник по достоинству оценил этот подарок, наградив девушку жарким поцелуем. Но тут он заметил, что в глазах Евы не вспыхнула радость, как обычно, а заблестели слезы.
— Что с тобой? — насторожился он. — Случилось что-нибудь плохое?
— Не знаю, как ты это назовешь — хорошим или плохим. Нашелся тот батальон, куда я должна была прибыть, — ответила девушка.
— Откуда ты знаешь? — усомнился Турханов.
— Разговаривала с вашими гостями. Узнала от них.
Новость эта взволновала Турханова. Ева была единственная радистка в отряде, если не считать его — он когда-то работал на танковых рациях. Но дело даже не в этом. Радиста могут прислать, если попросить Барсукова. Дело в том, что Ева за эти две недели стала для Турханова самым близким и дорогим человеком. «Неужели уйдет к своим? — защемило у него сердце. — Конечно, мы не можем удерживать. Она полька, хочет воевать в своей армии, служить своей родине…»
— И ты уходишь от нас? — не скрывая печали, спросил Турханов.
Ева отвернулась.
— А ты сам как бы поступил?
— На твоем месте?
— Нет, на своем.
— Пришлось бы, пожалуй, уйти. Что поделаешь, мы солдаты, не вольны распоряжаться собою, — сказал он после некоторого раздумья.
— А я вот не могу! — зарыдала Ева. — Рвалась на фронт, хотела сражаться и умереть за свободную Польшу, а встретила тебя и все забыла! Нет, не патриотка я, не воин, а обыкновенная баба!
Турханов подсел к ней, положил руку на ее вздрагивающие плечи, ласково погладил.
— Не горюй, милая! Ты будешь и с нами и с ними. Мы договорились с майором Краковским держаться вместе. Ты будешь работать для обоих отрядов. Тебя это устраивает?
— И не спрашивай. Что устраивает тебя, то и меня. Куда бы ты ни пошел, я буду следовать за тобой как тень. Власть твоя надо мной так велика! Но, прошу тебя, ни когда не злоупотребляй ею…