В первый же раунд я принял пять его быстрых пунктов. Он проверял меня на прочность, пытался вывести меня из равновесия, каждый раз подавая шарик самым непредсказуемым образом, когда он поднимал ракетку, и взбесившийся шарик устремлялся ко мне. Толпа притихла.
Я не стал паниковать и заставил себя расслабиться. В тот день я проиграть не мог. Пять моих собственных подач сделали игру связной, и после этого я просто держался в шести футах от стола и сконцентрировался на возврате. Луис потерял три пункта подряд, и впервые я увидел, как окрасилось его лицо. Он был расстроен. Он пытался бить сильнее, нахмурился и, наконец, начал делать ошибки.
Я набрал двадцать один пункт против его восемнадцати, просто играя по правилам Лэрри ЛаСейла, как он меня учил: будучи упрямым, сохраняя хладнокровие и собранность, в то время когда Луис пытался взять силой и эмоциями. И он пропустил свой последний шарик, который принес мне победу, толпа загудела и начала кричать, свистеть и топать ногами.
Я повернулся к толпе и почувствовал, как щеки налились кровью, сердце заколотило изо всех сил, и кровь радостно загудела в моих венах. Я увидел Лэрри ЛаСейла, пробирающегося через толпу. В его руках был тот самый кубок. Он держал его высоко над головой. Рядом с ним была Николь, ее глаза смотрели на меня. Они сияли.
Все было похоже на сон ставший явью. Николь взяла кубок из рук Лэрри ЛаСейла и вручила его мне. В нем отразилось сияние наших глаз.
Я прижал кубок к груди, и толпа притихла. Мои глаза налились влагой. И чего же еще я ждал, произнесения чьей-то речи?
— В добрый час, Мистер ЛаСейл, — объявил во весь голос Джой ЛеБланк. — Френсис достиг ваших высот.
Возгласы и аплодисменты поприветствовали его слова, и мне захотелось найти способ заклеить ему рот, или чтобы он навсегда потерял дар речи.
И тогда толпа стала кричать: «Лэр — ри… Лэр — ри…»
У всех хватило храбрости хором называть его по имени, когда поодиночке это делать никто и не осмеливался. «Лэр — ри… Лэр — ри…»
Раболепие давило меня изнутри. Момент моего триумфа был запятнан и разгромлен. Я знал, чего они хотели. Они хотели, чтобы я сыграл с Лэрри ЛаСейлом, чтобы состоялась игра реального первенства Врик-Центра.
И затем: «Френсис… Френсис…»
Аплодисменты усилились, с ними крики и свисты.
И голос из толпы: «Давай, Френсис…»
Лэрри ЛаСейл пожал плечами и наклонился ко мне, словно говоря: «Это тебя, Френсис, что нам делать, не можем же мы их разочаровать?»
И вдруг я подумал: может смогу его победить? Моя игра в течение дня была почти безупречна, и даже когда я играл с Луисом Арабелем — лучшим из нас, то легко его победил. Подобно игроку казино, вышедшему на победную линию, я не мог проиграть. Возможно, я уже стоял на такой линии обеими ногами.
Я кивнул Лэрри ЛаСейлу и поднял ракетку. Снова кинув беглый взгляд на Николь, я увидел ее улыбку одобрения. Почувствовав твердость пола обеими ногами, я стал в пластичную стойку.
От рева толпы задрожали оконные стекла.
Игра началась.
Моя подача.
Ракетка встретила шарик. Я не старался ускорить игру или войти в спин, а просто хотел возвращать шарик в надлежащую позицию, не рискуя, лишь отыгрывая свою защиту. Сердце билось устойчиво, тело было готово действовать. Шарик вернулся ко мне. Я отразил его ракеткой. Он снова прилетел ко мне, и снова я его вернул. Возврат Лэрри ЛаСейла был совершенен. Шарик летел на край стола. Он был почти недосягаем для меня, но так или иначе я достал его, вернул, выводя своего соперника из равновесия. Мой пункт, следующий — его, затем снова мой, его.
Прошла половина игры, счёт 13–12, моя подача, и я понял, что он давал мне выиграть. Он вел игру настолько умело, что никто кроме меня не понял, что он делал. Он умело пропустил мои возвраты, не дотягиваясь до шарика на тысячную долю дюйма, симулируя расстройство, и возвращал мне его в такие точки стола, которые посторонним казались недосягаемыми для меня, хотя я понимал, что что-то было не так.
Толпа затихала, и наступала тишина, нарушаемая только лишь цоканьем шарика — мягким щелчком о шершавую резиновую поверхность ракетки. Гигантский вздох толпы качнул воздух, когда был проделан захватывающий пункт. Я не осмеливался оторвать глаз от шарика, чтобы еще раз увидеть Николь.
Еще две игры были проведены за такое же время, как и первая, также остро, легко и свободно. Умиротворенная публика наблюдала за тонкой и аккуратной игрой, в которой Лэрри ЛаСейл позволял мне победить.
Наконец, счет дошел до 20–19 в мою пользу. Не хватало одного пункта для моей победы. Я избегал встречи глазами с Лэрри ЛаСейлом. Должна была быть его подача. Присев в ожидании, я, наконец, посмотрел на него и увидел его суженные глаза. В них было что-то совсем непостижимое, волшебное. И чуть не вздрогнул, когда понял, что он мог бы легко выигрывать у меня следующие два пункта и забрать первенство. Он мог бы выиграть так легко и с таким презрением, что толпа (и Николь!), и что все бы тут же узнали, что он просто играл со мной, как кошка с уже обреченной мышью.
Изумительная подача в мою сторону, и такой же изумительный возврат. Мы вошли в цикл качелей: удар и возврат, повторяющиеся без конца, в стойке и с выпадом, пока, наконец, шарик не прибыл ко мне, захватывающий дух выпад, вернувший его к краю стола, заставивший толпу затаить дыхание, хотя мы оба знали, что это было в пределах моей досягаемости. И тут его последний подарок мне. Сделав выпад, я вернул шарик туда, откуда он ко мне пришел, откуда его невозможно было бы вернуть.
Толпа взорвалась аплодисментами, ликованием и свистом. Перейдя на мою сторону стола, он пожал мне руку, крепко обнял меня, его ухо достаточно приблизилось к моему рту, чтобы я смог прошептать ему: «Спасибо». Он повернул меня к толпе, в громогласном хаосе которой звучало мое имя. Мои глаза искали Николь и нашли ее радостное лицо и руки, сложенные так, словно она читала молитву, ее глаза были полузакрыты, словно она приглашала меня в свои объятья.
Немного погодя толпа рассеялась, и она внезапно предстала передо мной, сияя от счастья. Она сжимала мою руку и шептала: «Мой чемпион», и прыгала возле меня так близко, что ее дыхание обожгло мою щеку: «Увидимся завтра».
Но завтра наступило 7 декабря 1941 года.
Артур Ривьер спотыкается о бордюр около кирпичного здания у входа в переулок Пи, и мне тут же становится ясно, что он пьян. Уличный фонарь ловит своим светом его открытый рот и капли слюны на губах и подбородке.
Почти полночь, и на Третьей Стрит никого. Я не могу уснуть и решаюсь выйти из квартиры на улицу. И сам сообщаю себе, что по ночным улицам Френчтауна, так же как и днем, может бродить Лэрри ЛаСейл.
Артур Ривьер замечает мое приближение и оборачивается ко мне.
— Ты в порядке? — спрашиваю я, даже притом, что мне известно, что он не в себе.
Он разглядывает меня своими налитыми кровью глазами, его губы принимают форму тех, что на маске, символизирующей трагедию на высокой статуе около «Плимута».
— Никто не говорит об этой войне, — бормочет он, пытаясь сфокусировать глаза, и, наконец, он фокусирует их на мне, и в них проявляется ясность. — Все говорят о новом законопроекте, о льготах для ветеранов, о поступлении в институт, о женитьбе, о работе полицейских или пожарников, но не о войне…
Я кладу свою руку ему на плечо, чтобы поддержать его, иначе его грузное тело угрожает рухнуть под стену, и это выглядит смешно, потому что он тяжелее меня, по крайней мере, фунтов на пятьдесят.
Он поднимает голову в ночное небо и взывает:
— Я хочу говорить о моей войне, — кричит он. — И, кстати, о твоей тоже, Френсис, о нашей войне. О войне, о которой никто не хочет говорить…
— И что эта война? — спрашиваю я из необходимости хоть что-то сказать, ответить его полному горечи голосу, но при этом ничего не ожидая в ответ.
— Страшная война, — говорит он, закрыв глаза. — Боже, но как же мне было страшно, Френсис. Я наложил в штаны. Однажды, во время перебежки под открытым огнем, я так испугался, что обосрался. Пули рвутся у меня под ногами, поднимая пыль… — открыв глаза, он спрашивает: — А тебе разве не было страшно?