— Вы знаете, где она, Сестра?
Она перебирает бусинки свесившихся четок и начинает пропускать их через пальцы.
— Вся ее семья вернулась в Албани. Не думаю, что у мистера Ренарда все было так благополучно в его работе на фабрике, и он вернулся назад…
— Николь также была рада вернуться назад? — спрашиваю я, и понимаю, что давлю. — Как вы думаете, будет хорошо, если я навещу ее?
Она вздыхает, пожимая плечами. Бусинки на ее четках все разом щелкают, и ее пальцы сильно их сжимают.
— Я не знаю, Френсис. Она не выглядела счастливой, когда пришла попрощаться. Была ли она расстроена тем, что уезжает из Френчтауна, или было что-нибудь еще? Может, вы поссорились, что часто бывает у молодых людей?
Теперь все повернулось так, чтобы я облегченно вздохнул. Если она задает такие вопросы, тогда она, конечно же, не знает о том, что случилось с ней той ночью во Врик-Центре.
— Возможно, будет неплохо, если ее посетит друг из Френчтауна. Конечно же, тяжело для такой молодой особы, как Николь, уезжать столь далеко от друзей…
— У вас есть ее адрес, Сестра?
— Несколько недель тому назад я получила от нее письмо. Она теперь учится в выпускном классе школы Святой Энн, при Академии Сестер Святого Духа. У меня есть ее адрес, он наверху в моем бюро.
Несколько минут спустя мы стоим у главной двери. Наши пальцы переплетаются, и мы жмем друг другу руки. Я еще ни разу прежде не касался монашеской плоти. Она отпускает мою руку, и касается пальцами бандажа на моем лице.
— Я надеюсь, что твое лицо скоро заживет, Френсис.
— Доктор, с которым я разговаривал еще в армии, собирается помочь мне. Он — специалист. Скоро я буду выглядеть, как «огурчик».
Меня интересует, страшный ли это грех, лгать монахине.
Спустя момент, я прощаюсь с Сестрой Матильдой и выхожу из женского монастыря с адресом Николь Ренард в кармане.
В первое мгновение, войдя внутрь с яркого дневного света, не узнаю ее, я просто не в состоянии увидеть Николь Ренард в девушке, только что вошедшей в помещение, без длинных черных волос, лежащих на ее плечах. Теперь она коротко пострижена и причесана прямым пробором. Плоские пучки, спускающиеся с высоких висков, ложатся на ее уши, еще сильнее подчеркивая выступающие скулы. Я смотрю на нее, словно изучаю статуэтку в каком-нибудь музее, пытаясь в ее глазах найти тот озорной многообещающий проблеск, но почему-то нахожу в них только вопрос.
— Френсис, — объявляю я, так же как и Лэрри ЛаСейлу, а затем Сестре Матильде. — Френсис Кассавант…
На ней зеленый жакет, он расстегнут, под ним белая блузка и зеленая клетчатая юбка — униформа этой школы. Несколько раньше, когда я только вошел на территорию академии, то увидел, что так же одеты и другие учащиеся.
Когда она приближается ко мне, ее лицо кажется мне недосягаемым, и я себя спрашиваю: не ошибка ли мой визит сюда? Может, сначала нужно было написать ей? Вместо этого, я купил билет на поезд из Монумента до Ворчестера, и затем до Албани, где я взял такси до Академии Святой Энн. Я убедил монахиню в приемной административного корпуса в том, что я не представляю никакой опасности, и в том, что просто ранен на войне, и всего лишь старый школьный друг Николь Ренард из Монумента. И она, наконец, проводила меня в окружение старинной мебели, картин с изображениями святых на панелированных стенах и старинных часов, стрелки которых застряли на шесть тридцать.
— Я не могла себе вообразить, кто ко мне пришел, — наконец заговорила Николь, проходя мимо меня к стеклянной двери, и глядя через которую на теннисный корт и зеленое поле позади него. Кажется, было бы глупо подумать, что мы обнимемся или просто пожмем друг другу руки. — Ты проделал длинный путь.
— Так же, как и ты.
Она хмурится и в ее глазах рисуется беспокойство:
— Так это ты, Френсис? Твое лицо…
— Да, ничего, — говорю я, показывая на бандаж и шарф. — Не так страшно, как это смотрится. Кожа заживает. И еще доктор, который заботился обо мне за границей, собирается прооперировать мое лицо. Он занимается косметической хирургией. Он скоро вернется со службы, — я все еще вру, но на этот раз уже не монахине.
— Я слышала о твоей Серебряной Звезде. Ты упал на гранату и спас жизнь всем остальным. Помнишь Мэри ЛаКруа? Она иногда пишет мне, присылает мне разные новости из Френчтауна.
— А как ты, Николь? Чем занимаешься? — мне не хочется говорить об этой гранате.
— Замечательно, — говорит она, но мягкость исчезает с ее лица, и в голосе появляется резкость. — Здесь замечательные девчонки. Монахини — они, конечно, и здесь монахини, но, по крайней мере, не прибегают к дисциплинарным наказаниям. Так что у меня все замечательно.
«Твои слова звучат не слишком уж «замечательно»».
— Я жалею только об одном, — продолжает она. — О том, что причинила тебе в тот день.
— Мне? В какой день?
— В тот день на веранде я не должна была тебе всего этого говорить. Ты не был виноват в том, что произошло. Я поняла это позже, а затем ходила к твоему дяде Луи, но он сказал, что ты завербовался.
Мы замолкаем, она возвращается к окну и куда-то смотрит, словно там происходит что-то очень интересное. Я становлюсь рядом с ней, и мы наблюдаем за двумя девушками в белых блузках и шортах, играющими в теннис. Мяч падает на землю, но не производит такого звука, какой бывает при падении на пол шарика для пинг-понга… или выстрела.
— Он умер, ты знаешь? — легко произносить это слово, потому что я не смотрю на нее.
— Знаю.
— Он был…
— Не говори этого, Френсис. Я знаю, кем он был. Какое-то время он все делал так, что я чувствовала себя особенной, и мы все так себя чувствовали. Он заставлял меня думать, что я — балерина. Теперь начинаю понимать, кто же я… кто же я на самом деле…
— И кто же ты, Николь?
— Я сказала, что только начинаю это понимать, — и ей словно не терпится задать этот вопрос: — А как ты, Френсис? Как ты? Что ты теперь собираешься делать, когда вернешься назад?
Я подготовил ответ еще по дороге в поезде:
— Пойду в школу. Затем в колледж. Государственная программа по поддержке ветеранов оплатит мою учебу, — в моих ушах эти слова звучат плоско и фальшиво.
— Ты будешь писать? Я всегда думала, что ты будешь писателем.
— Не знаю, — что в отличие от предыдущего ответа действительно является правдой.
Снова тишина между нами, нарушаемая лишь свистом теннисных ракеток, ударами мяча и отдаленным смехом девчонок где-то в коридоре.
— Зачем ты сегодня приехал? — вдруг спрашивает она.
Вопрос меня удивляет. Разве она не знает, что я найду ее рано или поздно?
— Я хотел снова тебя увидеть, и сказать, что мне также жаль, о том, что тогда случалось. Увидеть, если…
— …если я в порядке? Увидеть, осталась ли я в живых? — та же ожесточенная резкость снова проявляется в ее голосе.
«Увидеть, что если вдруг ты все еще моя, то это может изменить мое решение о дальнейшей судьбе пистолета, спрятанного у меня в рюкзаке».
— Хорошо, я в порядке, — раскрыв ладони, она поднимает вверх руки. — То, что ты видишь, то, что тебе было нужно, — и храбрая улыбка на ее губах.
На этот раз я с нею не робок.
— Я так не думаю, Николь.
— Не думаешь что?
— Я не думаю, что с тобой все в порядке.
Она долго смотрит на меня, также как и остановившиеся часы на стене.
— Ты кому-нибудь говорила об этом, Николь? Когда-либо говорила?
И мне кажется, что этот вопрос поражает ее.
— Кому я должна была это рассказать? Отцу, матери? Это убило бы их, разрушило бы навсегда. Или, быть может, мой отец убил бы его, и это было бы еще хуже. Полиция? Он был героем, пришедшим с большой войны. Он не бил меня. Никаких видимых ран. Так что я никому ничего не говорила. Все, что сказала родителям, так это то, что я больше не хотела жить во Френчтауне. Отец, так или иначе, был готов вернуться сюда. Это — его родной город. И мы приехали. Они ничего и не спрашивали. Я думаю, что они побоялись бы что-либо спросить.