Слышу, по винтовой лестнице топот и лязг. Идет грозный синебородый господин вешать свою госпожу на крюк в кладовку, где уже семь таких висит. Или восемь.
Госпожа на каменном парапете так и скачет, платочком размахивает.
– Едет рыцарь?
– Нет. Никак не едет.
– Тогда, – говорю, – что ж.
И встал поперек лестницы, алебарду наизготовку.
Грозный маркиз бежит, пыхтит.
Увидел меня.
– А это кто еще такой? – спрашивает.
– Я это, ваша милость, – отвечаю, – моя Салли еще попону вашу съела, помните?
– Что за болезненный бред, – говорит, – я тебе что, лошадь, чтобы в попонах ходить?
– Вы-то не лошадь, – говорю, – да вот Салли ослик.
– Пшел вон, дурак!
– Не выйдет, – отвечаю, – госпожа ваша дура-дурой, но вы бы ее оставили в покое, господин хороший! Отпустили к папе-виноделу.
– Не выйдет, – говорит он в свой черед, – висеть ей на крюке, потому как нарушила она единственный запрет, который я на нее наложил. А коль скоро она этот единственный нарушила, значит и остальные перед Богом не соблюдет.
– Господь с вами, добрый господин, она этот ваш запрет дольше остальных соблюла.
– Не смей так говорить про маркизу, мужлан, – ревет он, – это тебе не шлюха какая-нибудь.
– Никуда эта госпожа не годится, – пробую я его уговорить, – вытолкали бы ее взашей, отпустили бы ее обратно к папе. А себе бы нашли другую, хорошую...
– Со временем найду, – говорит мрачно, – не эта, так другая.
– Да вы же скольких эдак перевешаете!
– Я хозяин, – ревет, – моя жена, что хочу, то и делаю.
Понял я, что дело плохо. Он из нежных, из мечтателей, все идеальную любовь ищет. Пока искать будет, у него там в кладовке черт знает сколько баб скопится, крюков не хватит...
– Ну, так извини, – говорю, – эту дуру и мне не жалко, потому как дура сущеглупая, но сколько ж их еще будет, дур-то! Еще в Священном Писании сказано – баба она запретов не терпит, ежели что бабе запрети, то она первым делом и сотворит, назло всему миру. Эдак вы всех дочерей Евы в округе изведете.
И шарах его алебардой.
Он с лестницы-то и покатился.
– Едет кто? – кричу наверх.
– Ах, нет, – отвечает, – нет никого.
– Да и ладно, – говорю, – пришиб я твоего господина, уж не взыщи.
Она с парапета спрыгнула, глянула вниз, а там уже люди у подножия лестницы толпятся, и все в растерянности.
– Лучше бы рыцарь его в честном бою победил, – говорит она, – как-то тактичней было бы. Да ладно, и так сойдет. Ты, – говорит, – следом за мной ступай.
Спускается, величаво так, голову держит, и провозглашает громко.
– Господин ваш и хозяин был чернокнижник и злодей. Если кто хочет в этом убедиться, пускай заглянет в его кладовку, ту, что я отперла вот этим ключиком... Но я разоблачила его, и вызвала моего брата, чтобы он сразился с убийцей женщин. И брат мой храбро сражался, и злодея одолел в честной схватке.
И мне наверх, нежно:
– Рене, где же ты, братец? Иди сюда!
Люди с ноги на ногу переминаются, жмутся – похоже, кое-кто уже успел в кладовку заглянуть.
– Я господину вашему супруга и наследница, – и она остальные ключи отвязывает от пояса и значительно ими звенит. – А потому велю я тело убрать, кровь затереть, супруга моего преступного похоронить с почестями, несчастных этих, им убиенных тоже, а вас призываю в свидетели, что бой был честный, а вам я есть законная госпожа!
Я свирепое лицо сделал и пару раз алебардой взмахнул. На всякий случай.
Они кивают, на меня косятся с опаской и приступают к делам... Госпожа смотрит на меня.
– Ох, – говорит, – натерпелась же я страху.
– Ладно, – отвечаю, – чего уж там.
– Награжу тебя по-царски, – говорит она, – сейчас велю, чтобы тебе пять золотых отсыпали... нет, все-таки два. Два золотых, целое состояние.
– Два золотых мне не помешают, а главное, – говорю, – Салли мою отпустите, ее ваш господин ныне покойный в уплату ущерба забрал.
– Какого ущерба? – она прищурилась.
– Попону она сжевала, шелковую...
– Вот оно что... ну, так золотой я с тебя за попону удерживаю, – говорит она, – а попона была вышитая? Из Парижа?
– Вышитая. Из Парижа.
– Два золотых удерживаю, – она говорит, – забирай свою Салли и проваливай.
Задумалась.
– А то, – говорит тихонько, – оставайся. Я скажу, что ты мне брат не родной, а двоюродный, и священник, как отпоет несчастных этих, в положенный срок нас обвенчает. Хочешь маркизом стать?
– Нет, сударыня, – говорю, – уж не взыщите. Ну какой из меня маркиз?
А сам думаю, этой дай войти в силу, она еще похлеще своего господина дела тут закрутит.
– Тогда, убирайся, – взвизгнула она, – бери свою ослиху и убирайся!
Я не стал дожидаться, пока она передумает. Побежал к Салли.
– Салли, – говорю ей, целуя ее в мордочку, – вот ты опять со мной, а я с тобой. Доедай свое яблоко, Салли, не скоро ты другое такое найдешь! Потому как пора нам в путь. Так что прощай, добрый человек – это я огороднику.
Тот даже расстроился.
– Я к тебе уже привык, – говорит, – и к Салли твоей.
Подумал.
– И все-таки, – говорит, – для ослика Жевеньева больше подходит.
– Салли, Салли, – пел я во все горло, пока мы с Салли топали по белой дороге, – опять мы вместе! Вот какой прекрасный Божий мир вокруг, синий и зеленый, золотой и белый, а мы с тобой в самом его сердце, точно в драгоценном сосуде.
Ветки деревьев, что росли у обочины, стали гуще, и вот они уже смыкаются над моей головой, как зеленый шатер, и вокруг такой зеленоватый свет, точно мы с Салли идем по дну озера.
Кругом ни души, птички поют... И тут кто-то как спрыгнет с дерева!
Я поначалу испугался, а потом смотрю, старый знакомец: господин вольный, из трактира «Кот в сапогах», и его дружки тут как тут, выходят из-за кустов. У всех морды повязаны черными платками, но я их все равно узнал.
– Кошелек или жизнь! – говорит вольный господин.
– Бог в помощь, – отвечаю я, – и всей твоей честной братии. Нет у меня кошелька, только жизнь. Но зачем она тебе, добрый господин? Жизнь это такая штука – она может принадлежать только тому, кто ею владеет, и ни отдать ее, ни поменять не представляется никакой возможности. Так, во всяком случае, философы говорят.
– А! – говорит он и стаскивает с морды платок. – Это ты, средний брат! Прости уж, не признал тебя.
– Меня признать непросто, – соглашаюсь я, – потому что я во всем средний. Я как все. А вот Салли мою по шляпке можно признать.
– Я на осликов, – говорит вольный господин, – редко обращаю внимание. Все больше на жеребцов в богатой сбруе.
– Ну, – говорю, – у каждого свои слабости.
– Ладно, – говорит вольный господин, – раз уж судьба нас свела, милости прошу к нашему шалашу. Пошли, выпьем, как раз пора перехватить чего-нибудь, а то все утро торчим тут на дороге без толку.
– Отчего ж, – говорю, – не выпить с тобой, и твоими доблестными друзьями? Пошли, выпьем. Спрыснем удачу.
И, держа Салли за повод, нырнул за ним следом по незаметной тропинке.
Даже вольному человеку какая-никакая, а крыша над головой нужна, потому наши вольные господа устроили себе настоящее логовище, на стенках у них висели мавританские ковры, на полу шелка всякие... Пили и ели они на серебре – не я один проезжал по белой дороге... В котле варится похлебка из зайчатины...
– Ну, – говорит вольный господин, – садись и угощайся, средний брат.
– Весело живете, – говорю я, – а чьи это земли?
– Людоеда.
Я заячью ножку чуть не уронил.
– Не боитесь, господа хорошие?