Партизаны Западной Сибири лета восемнадцатого года… До обидного мало знаем мы сейчас о них. Грозные события последующих лет как-то заслонили их скромный ратный труд. Эти люди первыми отражали банды Дутова, белочехов, первыми встречали с оружием в руках полчища Колчака. Потом их видели в отрядах Блюхера, Азина, Вострецова. Овеянные славой новых побед, они не очень-то кичились старыми заслугами.
Когда Роберт Эйдеман стал героем Каховки, уже мало кто помнил, что его боевой путь начался где-то за Тюменью. Правда, до Тюмени был Иркутск, но одно дело — подавление мятежа юнкеров, другое — создание отряда, превращение его в настоящую воинскую часть, руководство этой частью в открытом бою.
Мы мало что знаем об этом периоде в жизни Роберта Эйдемана. Он был слишком скромен, чтобы подробно рассказывать о себе, слишком много лет самое имя его предавалось забвению, слишком мало участников событий тех далеких дней осталось в живых.
Но остались бережно сохраненные теми, кто не верил клевете, книги Роберта Эйдемана. В них — правдивые и скромные рассказы о людях, сражавшихся с ним бок о бок в бескрайних просторах Сибири.
Омские рабочие, красногвардейцы, бывшие солдаты запасных полков, матросы-речники, крестьяне окрестных деревень, группа земляков — латышских стрелков. Они стали ядром партизанской армии, действовавшей на огромной территории между Ишимом и Тюменью. Впрочем, их можно было назвать армией только условно. Предстояли еще долгие бои, успехи и неудачи, прежде чем партизанское войско могло стать дивизией Красной Армии. Много лет спустя Эйдеман вспоминал:
«…Армия была своеобразная, незнакомая с законами военной науки. Я не могу не согласиться с историками, которые теперь указывают нам наши ошибки и слабые стороны. Воевать сегодня, как тогда, было бы дерзостью, безумием. Но тогда мы не могли воевать иначе, вернее сказать, не умели. И мы воевали, как умели. Во всяком случае, это было лучше, чем, смущаясь своим неумением, покорно сложить руки. Вообще мы, большевики, — довольно дерзкий народ…
В армии были полки, батальоны, отряды… И почему бы не могло быть в полках девяносто-сто красноармейцев, если в самой армии была только тысяча? Мы шли в наступление, чтобы отступить, и отступали, чтобы перейти в наступление»*.
А недостатка в боях не было. Ожесточенные схватки каждый день, на каждой станции. Белые теснили со всех сторон. Тыла не было. Понимая, что не удержать ему давление все сжимающегося обруча, Эйдеман дал приказ: драться только лицом на восток — в сторону Омска и Ишима, закрывая белым путь на Тюмень. Бойцы рвались в бой, они готовы были драться с кем угодно, невзирая ни на численное превосходство противника, ни на отсутствие боеприпасов, ни на… тактическую целесообразность.
Нужна была железная воля, чтобы сцементировать этих людей, подчинить их революционный пыл революционной же дисциплине. Они мыслили тогда еще только крайними категориями: в осторожности видели трусость, в отходе — поражение, в неудаче — измену. Ох, какое это было тогда трудное дело для командира — завоевать беспредельный авторитет! Только беспредельный, иначе командовать было бы нельзя. Одной храбрости для этих отчаянных храбрецов было мало, без этого качества они не приняли бы в свою среду даже ездового в обоз, не то что командующего.
Требовалось внушить этим людям веру в неминуемое торжество их дела, нужно было, чтобы они поняли: партизаны не просто мстители, а бойцы за новый мир, бойцы великой армии Советов, защищающей революцию не только под Тюменью, но и под Архангельском, Петроградом, Ригой, Киевом, Царицыном, Астраханью, на Кавказе и в Крыму.
От боя к бою партизаны все лучше понимали это и творили чудеса. Они дрались как безумные, не щадя ни крови белых, ни своей жизни. И до конца дней своих помнил Роберт Эйдеман, как умер под станцией Вагай питерский металлист Вавилов — командир броневика при штабе. Белые зашли в тыл, и плохо пришлось бы, если бы не подоспел Вавилов. Целый час носился броневик вдоль путей. Когда командующий с отрядом разведчиков вбежал на станцию, то увидел черный, закоптелый броневик с двумя обгорелыми телами в нем. А вокруг станции валялось свыше полусотни трупов. Остальные белые ушли в степь…
«…Сибирская степь… Знаете ли вы этот простор моря сочной травы, волнуемой ветром? Простор такой. безбрежный, что по нему гуляет хозяином только ветер… Он проходит мимо нив, нежно гладит рукой июльские тяжелые зреющие колосья, посвистывая, уходит в синие сумерки. И тихой ночью, когда смолкают выстрелы, слышно, как нежно звенят колосья.
Этот звон сливается с металлической песней первобытной однострунной скрипки кузнечика.
Колосья тяжелые. Еще тяжелее закрома, в которых хранится прошлогодний хлеб. Но… в Москве хлеба нет…
Точно девочки, забежавшие в зеленую воду, стоят в степи березовые рощицы. У рощиц чаще всего бывают сражения. У белых ног девочек умирают от большой любви грязные, небритые люди… Умирают от любви к Москве, где есть Ленин, но нет хлеба, и от любви к мировой революции»*.
Закаляется характер бойцов, закаляется характер и командиров. Поэт Роберт Эйдеман хотел стать лесничим. Против воли сделали его офицером царской армии. Теперь волей революции и собственной волей он превращался в красного полководца.
Он сильно изменился даже внешне за эти недели и месяцы. Вытянулся еще больше, исхудал, круглое лицо заострилось. Длинные — по-студенчески — волосы сменил короткий ежик. Глаза стали строже и жестче. Как изумились бы бойцы, если бы узнали, что их суровый и требовательный командир, выглядевший старше своих двадцати трех лет, занимался когда-то таким далеким от войны делом, как сочинение стихов.
Это знали немногие — одиннадцать соотечественников латышей, которых Эйдеман в феврале привез с собой из Москвы. Знали потому, что перед войной уже многие в Латвии читали его книжки. Эти одиннадцать были отличные бойцы — веселые, жизнерадостные, не знающие страха и упрека. Они вместе с четырьмя пулеметами всегда находились при штабе — для самых важных, особых заданий.
Их, как последний резерв, повел Роберт Эйдеман в критический момент в бой, когда нужно было отстоять станцию Подъем, чтобы отвести угрозу от Тюмени. Разведчики белых взорвали мост в тылу армии. Единственный бронепоезд красных метался между фронтом и мостом и ничем не мог помочь своим. Специалисты сказали, что на ремонт моста нужна неделя. Глоткой и наганом Эйдеман добился от них обещания починить мост к вечеру. А пока что повел к станции последний резерв — одиннадцать латышских стрелков с четырьмя пулеметами. Стрелки весело пели:
Начался смертельный бой… Через несколько часов Эйдеман вернулся в Тюмень, чтобы сколотить пополнение из рабочих кожевенной фабрики и железнодорожников.
…А на станции Подъем бушевали пулеметные смерчи до самого вечера. Когда одиннадцать веселых латышей выпустили последние пули и на них бросились остатки белых, латыши пошли им навстречу с гранатами…
Громыхнуло одиннадцать взрывов, и все умолкло… Но станция была спасена. Занимать ее было некому, только трупы белых солдат валялись на путях, и стоял с поднятой кверху рукой семафор, словно отдавая честь павшим в неравном бою красным бойцам.
Так рождалась 2-я Уральская дивизия, так рождались в незабываемом восемнадцатом году сотни полков и дивизий Красной Армии. А когда наступил год девятнадцатый, Роберт Эйдеман, уже кадровый советский командир, получил новое назначение: принять 16-ю стрелковую дивизию, действующую на Донском фронте против казаков Краснова.
Ко времени приезда нового начдива 16-я дивизия уже славилась как одно из самых заслуженных соединений Красной Армии. Ее боевой путь исчислялся многими сотнями верст, боями с петлюровскими гайдамаками, бандами контрреволюционных мятежников, казаками Краснова.
Дивизия отличалась необычайным упорством в боях и стойкостью. Первым начальником дивизии был один из ее организаторов — легендарный герой Василий Киквидзе, получивший в боях двенадцать ран и умерший, не приходя в себя, от тринадцатой… Это случилось 11 января 1919 года под хутором Зубриловом. В память организатора и первого начальника приказов Реввоенсовета Республики дивизии было присвоено имя Киквидзе.