— Не подходи. Ты меня больше не тронешь, — он пошёл на отчаянный шаг, но страха в своей жизни, он натерпелся уже порядочно, и так устал бояться, что хотел лишь одного, чтобы всё закончилось здесь и сейчас.
— Вот у нас какая новинка. На родного отца с ножом, однако… — Русе лишь рассеяно качнул головой, словно ничего примечательного не произошло, и вернулся на своё прежнее место.
Рамси молчал, вперив в него угрюмый взгляд.
— Что делать будешь? — поинтересовался Болтон-старший и взял в руки кружку, с успевшим остывшим, чаем, с наслаждением сделал глоток ароматного напитка.
— Я просто хочу уйти, — устало повторил Рамси.
Русе задумчиво посмотрел на него и отставил кружку в сторону.
— Ты сам себя загнал в угол, дурачок. Я ведь тебе давал шанс решить всё по-хорошему.
Одно быстрое движение и нож улетел под холодильник, а Рамси растерянно смотрит на опустевшую руку. Второе, и он уже стоит на коленях, больно приложившись об пол. Отец завернул ему руку за спину, так что он не может подняться. Так всё бездарно провалить! План, состоящий из блефа и напускного безразличия, разлетелся вдребезги.
Всё окончилось так же стремительно, как и началось. Отец отпускает его и протягивает телефон.
— Звони своим дружкам, — требует он.
Рамси качает головой, лихорадочно соображая, как поступить. Если он сейчас сдастся, то всё было зря. Мысли скачут в голове, как вспугнутые зайцы. Ему остаётся только настаивать на своём.
— Я сказал, при каких условиях ты получишь контракт, — упрямо повторяет он, поднимаясь с пола. Поверженный, но не сломленный — по крайней мере, так он себя ощущал.
Отец быстро покидает кухню. Также быстро возвращается с гитарой — той, которую подарили на день рождения Медведь и Светофор. Той, на которой написаны пожелания от всех друзей из разных городов, в коих ему довелось побывать.
— Так, что звоним или гитара отправляется на помойку? — Русе кладёт гитару на стол и телефон рядом с ней, очевидно, чтобы выбор был более наглядным.
— Папа, мне уже не семь, я не буду плакать из-за мишки, — Рамси становиться смешно. Пусть она и дорога, но свобода дороже.
Он берёт гитару и крушит её о барную стойку. Непередаваемое ощущение, настолько весело, что даже страшно. Он ведь давно усвоил урок, что все по-настоящему дорогие вещи должны быть спрятаны, всё, что ты любишь, будет использовано против тебя. Отец даже, кажется удивлён. Рамси отбрасывает в сторону обломки грифа с жалобно обвисшими струнами. Уж лучше так, чем в помойку. Он слышит тревожную барабанную дробь, как в цирке, когда исполняют опасный для жизни номер. Подходит к буфету, где за стеклом таится китайский сервиз, (чрезвычайно дорогой, который вынимают лишь при гостях — он сам из него ни разу не пил), осторожно берёт в руки изящный заварник из тонкого фарфора. Пару секунд просто разглядывает его, ведь, надо же, он впервые взял его в руки. Ничего особенного на самом деле: чайник как чайник.
— Рамси, поставь на место! — приказывает Русе.
Но… слишком поздно.
— Помнишь, сколько моих игрушек ты сломал? Железная дорога… — и в стену летит заварник. — Мишка… — сахарница разбивается об пол.
Рамси вспоминает пазл с прекрасным старинным замком, из двух тысяч деталей, с которым он провозился недели две, и ему удалось сложить почти половину картины. Ему было десять: он в гостиной смотрел мультики и собирал пазл на кофейном столике. Никому не мешал. Отец пришёл с работы и спросил, что он за бардак устроил, и смёл со стола всю картинку. А потом Рамси долго стоял в ступоре, рассматривая то, во что превратилась его работа. Он собрал все детали и выбросил негодную больше, картинку и весь свой труд в мусорное ведро, и до прошлого лета больше не прикасался к пазлам. И, конечно получил от отца, за то, что начал возмущаться.
Дорогих сердцу вещей, что он потерял по воле отца, оказалось много. Он бы мог перечислять ещё долго — хватит на весь сервиз.
— Ты что уродец, совсем рехнулся? — отец, переступая осколки, шагает к нему. И кажется — он в ярости.
А дальше всё заглушает барабанный бой Белого Медведя. Рамси просто вываливает на пол все оставшиеся двенадцать предметов сервиза, сдернув полку вниз — как будто снег по полу, только белый и колючий.
Отец хорошенько приложил его об стену. Он на полу среди всего этого белого великолепия. Болтон-старший что-то говорит, но он его совсем не слышит из-за барабанов. Они такие громкие, что заглушили собой и звон разбитой посуды и злой голос отца. Было бы грустно, если бы не так смешно. И Рамси смеётся. До слёз.
****
Рамси очнулся в подвале, на голом матраце, прикованный цепью к трубе отопления. После гитары он почти ничего не помнил. Всё тело ужасно болит, а почему руки забинтованы он вообще не понимает. Он не знает, по какому поводу стоит волноваться сильнее: по поводу того, что ничего не помнит, или по поводу того, что он снова заперт в подвале. Он вспоминает про барабанную дробь, и ему становиться совсем плохо. Кажется, вчера он всё-таки расколотил сервиз, и порезался, когда отец заставил его собирать осколки. Если бы не грёбаный Медведь, он бы так и не решился — всё же от него есть какая-то польза. Вот только он боится, что однажды Медведь будет принимать все решения за него, и тогда… Лучше об этом не думать. С ним всё в порядке. Такое же с каждым может случиться: примерещился Белый Медведь, с кем угодно, сплошь и рядом такое случается. И лучше не представлять, что же будет, когда у него совсем поедет крыша. Есть более важные дела, пока он ещё способен здраво мыслить. А сейчас нужно просто не думать о Белом Медведе. Это легко, он справится.
Можно, например, подумать, о том, какой же он идиот и своими руками всё разрушил. На что вообще он рассчитывал, угрожая отцу ножом? На кого-то другого это бы подействовало, но не на отца. Полковник Болтон столько ему рассказывал о войне, о своей службе по контракту: семь лет в горячих точках, пока его не перевели на более спокойную работу. Он умеет убивать людей, настоящих живых людей. И что ему мог противопоставить пятнадцатилетний пацан? Рамси понимал, что более глупое решение придумать было сложно. Тем более, что кроме как угрожать он ничего больше и не мог. Не убивать же ему отца, в самом деле. Даже если бы у него был шанс — он не последняя скотина на свете. Да и как потом с этим жить? Оставалось лишь врать и притворяться. Только в этот раз он всё провалил. Отец ведь не школьные хулиганы — его ножом не напугаешь.
Все эти годы он больше всего боялся, снова очутится в подвале. Среди его итак, не безоблачной жизни, самым ужасным казалось лишиться свободы. Находиться в четырёх стенах, не имея возможности выйти наружу. Унизительно сидеть на цепи как дворовый пёс. Каждый день терпеть побои и издевательства отца. Но при этом единственным человеком, которого он видел на протяжении всех этих дней, человеком, который приносил ему еду, был также его отец. Какая злая ирония — быть зависимым от того, кто тебя мучает, быть обязанным ему.
В этом грёбаном подвале оказалось жутко холодно. В прошлый раз он сидел здесь летом. Несколько дней он упорно молчал. Сколько бы отец его не бил и какие бы немыслимые кары не сулил, он наотрез отказывался вернуть документы. Рамси ни на что особо не рассчитывал, просто тянул время, в надежде, что придумает план побега и прихватит контракт с собой.
Он сдался на четвёртый день. Отец спустился к нему вечером, снял цепи. Разрешил подняться наверх, помыться и поужинать за столом. И действительно, проторчав пару суток в грязном, сыром подвале, он начал ценить такие мелочи, как горячая еда и удобная мебель, чистая одежда и свет уходящего солнца в окне кухни.
Как только он закончил есть, отец, наблюдавший за ним до этого и сидящий напротив, произнёс:
— Рамси, ты ведь мой сын, мы с тобой одна семья. У нас бывали разногласия, но я приношу тебе свои извинения, за то, что был излишне строг.
Рамси в немом удивлении уставился на него. Либо он сошёл с ума, либо отец притворяется добрым, чтобы он отдал ему документы. Он ведь никогда в жизни перед ним не извинялся. Зачем извиняться перед тем, кого ты за человека не считаешь? Он поставил тарелку в раковину и хотел помыть посуду, но отец остановил его.