Какого-то черта опять приснился Фрол.
Сначала сквозь дремоту раздались шаги, неторопливые, изучающие — кто-то, осматриваясь, ходил по дому, трогал вещи, хмыкал недоверчиво и удивленно. Затем прозвучал восхищенный шепот: "Богатая хата".
Виктор разлепил глаза. Серая предрассветная хмарь плескалась за окнами. Воздух в доме казался дымным, словно от разгорающегося пожара, и фигура, шныряющая по большой комнате, то пропадала, то изгибалась тенью под потолок.
Стоило однако моргнуть — и Фрол встал в проеме, приблизился, пряча кисти с наколками в карманах узких брюк, не полосатых, однотонных в этот раз, невысокий, с бледным лицом и мертвыми глазами.
— Что ж ты, сучонок… — произнес он.
И неожиданно оказался сидящим на кровати, намертво прижимая одеяло. "Наган" уперся Виктору в подбородок.
— Шлепнуть бы тебя, — шевельнул губами Фрол. — Знаешь, как оно бывает? Кровоизлияние. Почернеешь рожей, и все.
— Думаешь, твоя правда? — выдавил Виктор.
— А ты не думай. Моя. Вся моя. Жизнь всегда и везде устроена одинаково. Есть рабы, есть господа. За какими бы красивыми словами это не прятали, люди из века в век будут делиться на эти две категории.
— А ты, значит, из господ?
Фрол усмехнулся.
Пустые глаза его оборотились к окну, он слегка повел плечами.
— Я из третьих. Из вольных людей. Которые выше. Я определяю, кому жить и умереть, господину, рабу, каждому, до кого доберусь. Я — революция! Ее священный огонь! Стихия, пожирающая людские души!
— Ты своим после Теплицкого совсем другое пел, — сказал Виктор.
— Так рабы. Не поймут. Шкраб разве только. Но он от баб на голову больной. Ему главное бабу, значит, разложить…
На этих словах Виктор предпринял попытку вырваться из одеяла, но Фрол предусмотрительно навалился, упираясь в половицы каблуками, задышал в лицо:
— Ты запомни, сука, нет у тебя власти надо мной. А у меня есть. Потому что ты тоже раб.
— Чего же? — просипел Виктор.
— Своей лжи. Фантазий. Дешевого идеализма! Что твой Семен, что ты сам — чего добиваетесь-то? Равенства? Справедливости? Так не было их никогда. И не будет. Жить надо не идеалами, а желаниями, выгодой, силой своей.
— Короткая жизнь получится.
— Это как посмотреть. Зубастый зверь иной раз дольше охотника по свету бродит. Над ним, может, и Бога нет.
— Это точно.
— Заткнись!
Ствол "нагана" пробороздил кожу через всю щеку.
Несколько секунд Виктор ждал выстрела. Фрол смотрел в его лицо пустыми, равнодушными глазами, но почему-то медлил.
— Нет, — сказал он, скривившись. — В другой раз.
Серый зыбкий кисель, заполнивший комнату, приобрел красноватый оттенок, из окна протянулся и полукругом лег на бревенчатую стену отсвет зари.
— Не пора тебе? — просипел Виктор.
— Раньше времени не уйду, — сказал Фрол. — Не нечистая сила.
Но все же поднялся, похлопав по одеялу рукой, словно отговаривая Виктора от ненужного и опасного подвига. Каблук сапога стукнул о порог.
— Я вернусь, — пообещал Фрол, на мгновение застыв у косяка.
— Буду ждать, — сказал Виктор.
— Ну-ну.
Невысокая фигура качнулась и пропала в большой комнате. Солнца стало больше. Послышался шаг, другой. Затем стало тихо.
Виктор вздрогнул и открыл глаза.
Сон? Или не сон? Он полежал, представляя, как Фрол сейчас торопливо проламывается в другую реальность, по снегу, по утру, злобно вжимая шею. В буквы, в главы, к неминуемой смерти. Уж смерть-то будет, не сомневайтесь.
Старый будильник на тумбочке подгонял стрелки к шести часам. На оконной измороси рубиново переливался стылый солнечный свет.
Виктор откинул одеяло, чувствуя, как холодом схватывает лодыжки.
— Эй, — произнес он в пустоту дома.
Где-то у печи треснула половица. Еще скажите, дом с хозяином не здоровается! Здоровается, в полный рост.
— Фрол…
Смешно, подумалось, сорок девять лет, материалист, ни в чертей, ни в призраков, а тут вдруг в персонажа своего верю. Бред, конечно. Переутомление. Не поел вчера ничего путного. Но ярко, надо признать, ярко и достоверно.
Патрончик еще вчера на подоконнике, помним-помним.
Может, того вы, Виктор Павлович? С Потапыча, с правды-матки… А Ленин-то живее всех живых. Вот где заковыка советского времени, атеизм и одновременная вера в загробный мир. И всем приходилось верить.
Ну-ка, ну-ка, собраться.
Виктор спустил ноги и замер. На пороге темнел след. Жирный, сапожный, большой. Сердце оборвалось. Значит, не показалось. Не сон. А что тогда? Не материализация же чувственных идей, как у Захарова в "Формуле любви". Что он такого чувственного навоображал? Ничего. Фрол, сука, вообще субъект самостоятельный.