На другой день по требованию парижского префекта полиции Крессона правительство запрещает газету Делеклюза «Ревей». Было удовлетворено и требование Крессона об аресте Делеклюза, чего тот настойчиво добивался с 31 октября прошлого года. Поскольку тюрьма Мазас, откуда 21 января силой освободили Флуранса, казалась ненадежной, Делеклюза заключили в Венсеннский замок. Совершенно больного, измученного лихорадкой и жестоким бронхитом 62-летнего Делеклюза поместили в холодную камеру, в окнах которой были выбиты все стекла. В огромной камере сидело около сотни политических заключенных. Здесь Делеклюз встретил Вермореля, Ранвье, Везинье, Лефрансэ и других революционеров и социалистов. Они пытались матрасами загородить окна, из которых летел снег, и облегчить страдания Делеклюза, мучившегося от жестокого кашля.
Тем временем правительство подписало с немцами соглашение о капитуляции. Венсеннский замок, расположенный вне городских стен к востоку от Парижа, должен был быть оставлен французами. Делеклюза и его товарищей переводят в тюрьму Санте. В этой тюрьме, название которой по-русски значит «здоровье», условия оказались не лучше. Потолок и стены камеры были совершенно мокрыми, с них текло. Делеклюз говорил, что, видимо, правительство решило уничтожить его с помощью холода и сырости. Демократические газеты подняли кампанию протеста в связи с жуткими условиями содержания в тюрьме больного Делеклюза. Власти переводят его в тюремную больницу. Отсюда его освобождает народ.
8 февраля выбирают Национальное собрание. Делеклюз собрал 154142 голоса. Он оказался восьмым по числу голосов среди сорока трех депутатов от департамента Сены. Неплохой реванш над теми, кто посадил Делеклюза в тюрьму. Префект Крессон пришел в такую ярость, что даже подал в отставку!
Но когда Делеклюз узнал общие итоги выборов по всей Франции, от его радости не осталось и следа; из 750 депутатов 400 — откровенные монархисты! Тьер, к которому Делеклюз давно уже испытывал отвращение, избран одновременно в 26 округах! И все же он поехал в Бордо. Там 13 февраля начались заседания Национального собрания. Когда Делеклюз явился в оперный театр, где на сцене соорудили места для президиума и трибуну, все окружающее произвело на него удручающее впечатление какого-то фарса. Хрусталь огромных люстр, бархат кресел, роскошные лепные украшения, вся эта претенциозная роскошь, совершенно не соответствовала траурному настроению тех депутатов, которые переживали горестную судьбу своей страны. Собранию предстояло утвердить позорный мирный договор, по которому Франция соглашалась на отторжение Эльзаса и Лотарингии и на выплату пятимиллиардной контрибуции. Самодовольные, откормленные, тупые лица священников, генералов, торговцев, помещиков не выражали ни тени горечи за судьбу Франции, но они сразу загорались гневом, яростью, как только речь заходила о революционном, патриотическом Париже. Тогда Делеклюз ощущал на себе взгляды, горящие злобой. С тоскливым отчаянием Делеклюз говорил своим друзьям Курнэ и Разуа:
— Это ужасно: Франция, сначала обесчещенная, теперь будет задушена. Для меня это слишком тяжело, я не могу забыть свою несчастную родину…
Делеклюз видит, с каким облегчением и радостью собрание голосует за передачу всей власти Тьеру, как оно злобными криками оскорбляет Гарибальди, отважно сражавшегося за Францию, против пруссаков. В собрании было около сотни республиканцев. Делеклюз пытался завязать с ними беседы, но с двух слов понял, что эти друзья ненавистного ему правительства «национальной обороны» для него отвратительны своим республиканским лицемерием еще более, чем монархические зубры. Невыносимая, гнетущая обстановка приводила Делеклюза в оцепенение и ярость бессилия. Он редко являлся на заседания.
Приехавшему в Бордо Артуру Арну Делеклюз объяснял:
— Нет смысла выступать в этой палате. Своим ревом она заглушит любое разумное слово. Нельзя оставаться в этой сточной канаве, не испачкавшись в грязи. Бессмысленно пытаться ее очистить. Можно лишь задохнуться от зловония.
Только стремление подчеркнуть свой разрыв с этой враждебной толпой заставило его написать и официально внести проект резолюции, обвиняющей правительство Трошю в измене родине. Его не удивило, что это предложение не стали даже обсуждать. Наконец, не выдержав, он совсем перестает ходить на заседания, а потом в середине марта уезжает в Париж…
В Париже Делеклюз никуда не выходит, казалось, все перестало его интересовать. Болезнь по-прежнему мучает его. Друзья советуют ему уехать отдыхать.
— Отдых для меня, — отвечает он с горькой усмешкой, — это тюрьма, а потом могила — единственное убежище, в котором революционер может отдыхать от борьбы!
Но вот раздается гром событий 18 марта. Идея Коммуны, которую одним из первых выдвинул Делеклюз, которую он настойчиво пытался воплотить в жизнь, теперь осуществляется. Многие посещают больного, и все говорят только о революции; одни рассказывают о ней с восторгом и радостью, другие — с тревогой и осуждением. Одебран, журналист, редактор умеренной республиканской газеты, заявляет:
— Движение, которое началось убийствами, со всех точек зрения отвратительно!
— А, вы говорите о смерти Клемана Тома и генерала Леконта? — неожиданно прерывает его Делеклюз. Голос его дрожит от гнева, и он, ударяя себя в грудь, продолжает: — А разве нас не убивали? Разве нас не мучили в Кайенне? Разве любые насилия народа могут сравниться с кровавыми оргиями князей и аристократов? Нет, все великолепно. События 18 марта привели Францию в движение, Франция возбудит Европу, Европа потрясет мир, и мы будем свидетелями великих событий!
Правда, многое еще вызывает сомнения Делеклюза. Цели и смысл движения 18 марта ему не ясны. Люди, возглавляющие его, ему почти неизвестны. Но его выбор уже сделан.
Делеклюзу предлагают участвовать в переговорах депутатов и мэров Парижа с Центральным комитетом Национальной гвардии. Делеклюз — противник гражданской войны, но совершенно не доверяет людям, группировавшимся вокруг Луи Блана. Он решил не вмешиваться в подозрительные махинации.
Не сразу он согласился и с выдвижением его кандидатуры на выборах в Коммуну. Будет ли он полезен Коммуне? Ведь он стар и болен. Быть может, ему лучше служить республике своим пером? Однако чувство долга революционера, желание служить народу взяло верх, и он быстро отбросил колебания. Его избрали сразу в двух округах — XI и XIX.
28 марта Делеклюз вместе со всеми членами Коммуны находится на трибуне у Ратуши. Он с волнением смотрит на грандиозную праздничную манифестацию, которая потрясает его своим величием. Сколько раз здесь же, у Ратуши, он испытывал горечь поражений и неудач! На его глазах 4 сентября 1870 года мнимые республиканцы украли у народа революцию. 31 октября победа, казалось, уже была достигнута, но подлость Фавра, Ферри и их сообщников снова помешала революции. Наконец, 22 января Делеклюз видел, как на этой площади была расстреляна новая революционная волна. В тот день Делеклюз был охвачен отчаянием. И вот мечта свершилась, и он от радости боится верить своим старым глазам. Восторг многих тысяч людей, победное звучание «Марсельезы», грохот пушечного салюта, трепет красных флагов — все торжествует победу! Делеклюз сознает, что эта победа явилась плодом и его усилий. Правда, он последние недели вообще не был в Париже, деятельность Центрального комитета Национальной гвардии прошла мимо него. Но разве все эти люди не вдохновлялись идеями, которые настойчиво распространял Делеклюз три десятка лет? И вот славный итог его многолетних усилий. Неужели он все же дожил до торжества своего идеала? — спрашивает себя Делеклюз. Неужели и для него наступил после стольких лет тяжких испытаний день радости и счастья! Его избрание в Коммуну в момент, когда он оказался отстраненным от великих событий, — признание революционных заслуг Делеклюза. Не зря провел он 19 лет в изгнании, в тюрьмах, в ссылке. Впрочем, даже недруги воздадут ему должное и отметят его огромную роль в подготовке Коммуны. Один из ее злейших врагов, Жюль Ферри, вскоре заявит: «Это не члены Интернационала вызвали и подготовили движение; оно шло от Делеклюза, от всех этих отбросов якобинства, от людей, которые, возможно, обладали некоторыми добрыми намерениями, но которые стремились удушить один класс в пользу другого. Они использовали Национальную гвардию для осуществления своих политических идей, для проведения выборного начала на всех ступенях, пассивного подчинения лозунгам, то есть всего, что составляет якобинство».