Меня нельзя заподозрить в чрезмерной симпатии к генералу Клюзере. Мне известно также, что многие из наших коллег отдали ему свои голоса только потому, что не находилось другого солдата, который мог бы взять в свои руки управление военными делами. Он оказал, мне кажется, услуги; но как бы ограничены они ни были, я все-таки сказал бы: «Не вносите беспорядка в это управление».
21 апреля на заседании Коммуны Делеклюз был избран в новый состав военной комиссии. Теперь он вместе с другими членами Комиссии еще более непосредственно познакомился с деятельностью Клюзере и еще яснее понял, насколько плохо работает военное ведомство. Клюзере вызывает у него самые серьезные подозрения. Мнение Делеклюза разделяют и другие члены военной комиссии. Один из них, член Интернационала Авриаль, друг Варлена, заявил на заседании 23 апреля:
— Национальная гвардия не организована, никто ею не командует, то и дело поступают, приказы и контрприказы; она не знает, кому она должна подчиняться…
Затем Авриаль стал задавать Клюзере конкретные вопросы:
— Я спрашиваю гражданина Клюзере, хорошо ли он знает людей, из которых состоит его штаб.
— Да нет, — отвечает Клюзере, — я никого не знаю — и я спрашиваю вас: каким образом человек, не знающий никого, может знать кого-нибудь?
— Может ли Клюзере сказать нам, из скольких батальонов состоит действующая армия?
— Это невозможно, — следует ответ.
— Тогда я спрошу только, сколько людей у Домбровского?
— Численности людей я не знаю…
— Я спрошу гражданина Клюзере, сколько у него артиллерийских орудий?
— На такие вопросы я не могу отвечать.
В конце концов, как было зафиксировано в протоколе, Клюзере попросил «не нападать на него врасплох». Перед Коммуной раскрылась совершенно удручающая картина. Делеклюз несколько раз брал слово:
— Я предлагаю, чтобы Коммуна определила отношения между военной комиссией и военным делегатом. Мы не смогли найти гражданина Клюзере в военном министерстве; мы не можем примириться с таким его образом действий. Диктаторские помыслы нам не подходят…
— До меня со всех сторон доходят слухи, будто генерал Клюзере заявлял несколько раз, что ему нет дела ни до исполнительной комиссии, ни до военной комиссии. Дело идет о спасении Франции и республики, и мы никому не позволим подменять своей единоличной волей волю коллектива, которая должна стремиться к общей цели…
— Домбровский явился вчера в состоянии полного изнеможения. Он сказал мне: «Я больше не в силах держаться, замените меня. Меня оставляют защищать пространство от Нейи до Аньера с 1200 человек; больше этого я никогда не имел». Если этот факт верен, то это измена! Еще раз говорю: организация Национальной гвардии совсем никуда не годится.
Решено было резко усилить контроль военной комиссии над деятельностью Клюзере. Комиссия немедленно стала проводить неотложные мероприятия по организации военного управления. Делеклюзу показалось, что Клюзере сделал выводы из резкой критики его деятельности.
— Должен сказать, — заявил Делеклюз 24 апреля, — что гражданин Клюзере отнесся к нам в высшей степени доброжелательно… То, что произошло вчера в собрании, навело его на мысли, которых у него раньше не было. Начиная с сегодняшнего дня во всех отделах должны быть проведены серьезные меры.
Делеклюз высказывал Клюзере всю правду, и на этот раз генерал не прибегал к обычным уверткам. Он обещал все исправить. Делеклюз начал надеяться на лучшее. Но уже через несколько дней его вновь охватывает тревога. Вопреки решению Коммуны о присылке два раза в день военных сводок Клюзере пять дней вообще не присылал никаких сообщений о военных действиях. Члены Коммуны могли лишь слушать пушечную канонаду, ничего не зная больше. 28 апреля Коммуна снова обсуждает военные дела. Именно на этом заседании бланкист Мио вносит предложение о создании Комитета общественного спасения, сразу вызвавшее острые разногласия.
Новый кризис наступает 30 апреля. В этот день шло обычное заседание Коммуны. Продолжались споры по поводу Комитета общественного спасения, издания официальной газеты Коммуны. Было пять часов, когда представитель военной комиссии заявил, что он должен сделать сообщение чрезвычайной важности и требует секретного заседания.
Речь шла о форте Исси. Это крепостное сооружение находилось у юго-восточного выступа Парижа, недалеко от дороги на Версаль. После форта Мон-Вальерьен, потерянного в самом начале, это была важнейшая стратегическая позиция. Версальцы уже несколько дней из многих орудий вели ожесточенную бомбардировку форта, превратившегося в груду развалин. Версальские траншеи 30 апреля непосредственно приближались к стенам укрепления. Командир гарнизона Межи (тот самый, из-за которого Делеклюз некогда сидел в тюрьме) потребовал от Клюзере подкреплений, но ничего не получил. Тогда он приказал заклепать пушки и покинуть форт Исси. Там остался один боец, 15-летний Дюфур, наполнивший тачку патронами и пушечными зарядами, чтобы взорвать самого себя и остатки крепости, когда войдут версальцы. Однако они не решились сунуться, и через некоторое время батальоны коммунаров вновь заняли Исси.
Но еще до этого на своем секретном заседании Коммуна, возмущенная бездействием Клюзере, решила наконец сместить этого шарлатана. Гневную речь произнес Делеклюз, потребовавший арестовать Клюзере и немедленно заменить его. Военным делегатом временно назначили полковника Росселя, молодого офицера, присоединившегося к Коммуне не из-за революционных убеждений, а в надежде, что она будет продолжать войну с Пруссией. Новый военный делегат имел репутацию настоящего военного, молчаливого, педантичного и, несомненно, ненавидевшего Версаль, предавший пруссакам Францию. Тот факт, что Россель, занимавший пост начальника штаба Клюзере, тоже несет ответственность за развал военной организации, как-то упустили из виду. Опять дело о его назначении решилось потому, что под рукой не нашлось никого другого.
Россель, безусловно, разбирался в военном деле, но он совершенно не понимал специфики революционной войны, был помешан на классических военных традициях и понимал их самым невероятным образом. Военный формализм он доводил до абсурда. Это обнаружилось уже 1 мая, когда версальцы, почти окружившие форт Исси, предъявили ультиматум о сдаче под страхом расстрела всего гарнизона. В ответ Россель направил версальскому офицеру такое послание:
«Дорогой товарищ, в следующий раз, как только вы позволите себе послать нам предложение, подобное вашему письму, я прикажу расстрелять вашего парламентера согласно обычаям войны. Преданный вам товарищ Россель».
Обращаться к смертельному врагу, ведущему войну со зверской жестокостью, со словами «дорогой товарищ», заверять его в своей «преданности», да еще и объявлять о том, что «согласно обычаям войны» можно расстрелять парламентера, — все это явно выходило за пределы разумного. Увы, это было только начало трагического фарса, который на протяжении десяти дней разыгрывал Россель. Но Делеклюз уже не знал ничего этого. Его здоровье угрожающим образом резко ухудшилось. Острейший ларингит лишил его голоса, больное сердце, общее истощение потребовали полного покоя, и Делеклюз слег в постель у себя дома на улице Сен-Пэр. Состояние его было таким, что врачи вообще считали невозможной продолжение его деятельности в Коммуне. На ее заседании 2 мая председательствующий зачитал письмо, в котором Делеклюз напоминал, что еще на прошлой неделе он просил Коммуну «об отпуске, необходимость в котором вызвана плохим состоянием моего здоровья, о чем могли судить все мои коллеги».
«Мне незачем говорить о том, — писал Делеклюз, — что, как только смогу, я займу свое место среди вас. Однако если я рассчитываю, что скоро буду иметь возможность присутствовать на ваших заседаниях, то мне трудно обещать, что я смогу одновременно участвовать в работе военной комиссии, требующей непрерывной, повседневной деятельности, с бесконечной беготней и разговорами… Я просил бы вас одновременно сменить меня окончательно как члена названной комиссии».