«Варлен весь принадлежит воинствующему социализму, — писал Артур Арну, — образ его всегда останется одним из самых светлых, самых благородных. Нельзя забыть его молодой прекрасной головы, покрытой уже седыми волосами, этого глубокого взгляда черных глаз, этого задушевного и ровного голоса и исполненного достоинства обращения. Он говорил мало, не выходил из себя никогда. В нем соединились великодушие героя и меланхолия мыслителя».
«Вся его жизнь была примером, — пишет Лиссагаре. — Упорным напряжением воли, отдавая учебе то короткое вечернее время, которое оставляла ему мастерская, он создал сам себя. Он учился не для почестей, но чтобы развиться и освободить народ. Он стал душой рабочих ассоциаций конца империи. Неутомимый, скромный, говорящий мало, но всегда кстати и освещавший тогда одним словом запутанный вопрос, он сохранил революционное чувство, которое часто притупляется у интеллигентных рабочих. Один из первых 18 марта, лучший работник в продолжение всей Коммуны, он стоял до конца на баррикадах, отдал всего себя для освобождения рабочих».
Уже сто лет Варлен остается гордостью французского рабочего класса. Его имя навечно вписано в славную историю мирового освободительного движения пролетариата.
В дни «кровавой недели» Париж стал царством смерти для лучшей части его жителей. Гибель Варлена и Делеклюза символизировала судьбу десятков тысяч коммунаров. Казармы, сады и парки стали местами массовых казней. Красивейший город мира превратили в гигантский эшафот, а каждого версальского солдата сделали судьей и палачом. Расстреливали не только тех, кого схватили с оружием в руках. Достаточно было чем-то вызвать подозрение: одеждой, выражением лица, поспешным движением. Генерал Галифе, самый знаменитый из палачей Коммуны, подавал пример.
В самом начале книги читатель уже встретил выдержки из дневника Эдмона Гонкура, описывавшего облик праздничного революционного города. Почти во все время Коммуны Гонкур отсиживался в подвале своего особняка. Теперь он вместе с остальными буржуа выполз на улицы, смотрел вокруг и продолжал свои записи:
«Пятница, 26 мая. Я шел вдоль линии железной дороги и находился недалеко от вокзала Пасси, как вдруг увидел толпу мужчин и женщин, окруженных солдатами. Пройдя сквозь сломанную изгородь, я очутился на обочине аллеи, где стояли пленные, готовые к отправке в Версаль. Пленных много — я слышу, как офицер, передавая полковнику какую-то бумагу, вполголоса произносит: «Четыреста семь, из них шестьдесят шесть — женщины».
Мужчины построены по восемь человек в ряд и привязаны друг к другу веревкой, стягивающей им запястья. Одеты они кто во что горазд — их застали врасплох: большинство без шапок, без фуражек, ко лбу и щекам прилипли волосы, мокрые от мелкого дождя, — он сыплет сегодня с самого утра…
В числе женщин есть одна удивительная красавица, своею суровой красотой напоминающая юную Парку. Это брюнетка с густыми вьющимися волосами, с глазами стального цвета, щеки ее горят от невыплаканных слез. Она стоит в вызывающей позе, готовая броситься на врага, излить на офицеров и солдат поток брани, который не может вырваться из ее искаженных яростью уст…
Полковник, отъехав на фланг колонны, выкрикивает громким голосом и, по-моему, нарочито грубо, чтобы нагнать страху: «Всякому, кто отвяжет свою руку от руки соседа, — смерть на месте!» И это жуткое «смерть на месте!» четыре или пять раз повторяется в его коротком спиче, который сопровождается сухим, щелкающим звуком: пеший конвой заряжает ружья».
Гонкур не пишет о том, что вскоре конвой остановит Галифе или другой палач и начнется дикая расправа. Впрочем, в следующей записи дневника, датированной 28 мая, рассказывается: «Зажатая между всадниками, движется толпа людей во главе с каким-то чернобородым мужчиной — лоб у него перевязан носовым платком. Я замечаю в этой группе и другого раненого, соседи поддерживают его под руки, — видимо, он не в силах идти. Люди эти необычайно бледны, взгляд их затуманен — он так и стоит у меня перед глазами… Конвой гонит этих людей почти бегом до казармы Лобо, и за ними с непонятной поспешностью, гремя, захлопывается дверь… Почти в ту же минуту грянули выстрелы, многократно усиленные эхом стен и ворот… Наконец все смолкает… В эту минуту, похожий на кучку пьяных, из ворот выходит карательный отряд, на штыках у некоторых — кровь».
«Вторник, 29 мая. Иногда раздаются пугающие звуки: рушатся дома, расстреливают пленных».
В мемуарах, воспоминаниях врагов или друзей Коммуны до нас дошло описание множества сцен, леденящих душу. Горы трупов загромождали улицы города, их не успевали убирать. Убитых пытались топить в Сене, в прудах. Их обливали керосином и поджигали. Чудовищный трупный смрад окутал великий город. Боязнь эпидемий несколько умерила ярость палачей. Впрочем, отправляемых в Версаль и в другие места пленных содержали так. что они завидовали мертвым. Сколько же было убитых? Тьер скрывал цифры. Впрочем, убийцы и не утруждали себя подсчетами. Во всяком случае, люди, которые близко и внимательно наблюдали работу человеческой бойни, определяют число убитых во время «кровавой недели» в 30–40 тысяч человек. Что касается арестованных, то их число известно более или менее точно: 34 772 человека. Только 16 процентов из них явно не принадлежали к рабочим. Такая же пропорция и в отношении убитых без суда. Всего было убито, сослано на каторгу или бежало в изгнание более 100 тысяч человек.
Долго еще продолжалась чудовищная комедия судебных процессов, на которых победители просто расправлялись с побежденными, но более медленным способом. И здесь коммунары стояли перед палачами-судьями с гордо поднятой головой. Версальцы пытались использовать суд над видными коммунарами для того, чтобы осудить и заклеймить Коммуну, вызвать к ней ненависть. Они особенно надеялись на процесс Теофиля Ферре, бланкиста и члена комиссии общественной безопасности Коммуны. Версальцы приписывали ему ответственность за казнь заложников. Ферре удалось зачитать на суде свое заявление, в котором он показал смысл борьбы между Версалем и Коммуной, доказал ответственность Тьера и других версальцев за все несчастья, обрушившиеся тогда на Францию. Свою мужественную речь он закончил так:
— Я член Парижской коммуны и нахожусь в руках моих победителей. Они хотят моей головы — пусть берут ее. Никогда я не захочу спасти свою жизнь подлостью. Свободным я жил, свободным хочу умереть. Прибавлю только одно: судьба капризна. Я завещаю будущему заботу о моей памяти и о мести за меня!
Ферре был приговорен к смерти, а через полмесяца после его казни устроили суд над Луизой Мишель. Ее яркая личность как бы символизировала массовое участие женщин в Коммуне. Луиза Мишель, учительница и поэтесса, посвятила свою жизнь революционной борьбе. Во время Коммуны она часто выступала в клубах и требовала беспощадной борьбы с Версалем. Активно действовала она в комитете бдительности XVIII округа Парижа. Она всегда рвалась в бой, переодеваясь в мужской костюм национального гвардейца. Ее часто видели на аванпостах, а в последнюю неделю Коммуны — на баррикадах. Об отчаянной смелости Луизы Мишель ходили легенды. 16 декабря 1871 года она предстала перед судом. На ней была черная вуаль вдовы: Луиза любила недавно казненного Теофиля Ферре. На суде она не только не просила снисхождения, но беспощадно клеймила палачей Коммуны:
— Я не хочу защищаться, я не хочу, чтобы меня защищали. Я всем существом принадлежу социальной революции и принимаю полную ответственность за все свои поступки!..
Да, я участвовала в поджоге Парижа! Я хотела противопоставить вторжению версальцев барьер огня. У меня не было сообщников, я действовала только по собственному почину… По-видимому, всякое сердце, которое бьется за свободу, имеет у вас одно только право — право на кусочек свинца. Я требую для себя этого права. Если вы оставите мне жизнь, я не перестану кричать о мщении, я буду призывать своих братьев отомстить убийцам…
— Я лишаю вас слова, — перебил ее председатель.