Он опустил взгляд к полу, ощущая горлом внезапно подкатившие слёзы.
— За что? Сама не знаешь, что ли, что я конченая мразь?
— Ты лучше, чем о себе думаешь.
Когда она это произнесла, он чуть было не поверил и сам.
— Я тоже тебя люблю. — И он вовсе не лгал. Как же он бушевал, когда отец объявил о браке. Жениться на этакой свиномордой, языкастой сучке? А теперь, с каждым разом как они виделись, она выглядела всё краше. Он полюбил её носик, а язычок ещё больше. Ему настолько её хватало, что он чуть было не поклялся отринуть всех других женщин. Он притянул её к себе, отмаргиваясь от влаги, и ещё раз поцеловал.
— Не тревожься, никто так не желает предотвратить мою казнь, как я сам. Я вернусь в твою постель, прежде чем ты соскучишься.
— Облачёным в доспехи?
— Если захочешь, — и он попятился назад.
— И не обманывай меня, пока тебя нет.
— Я никогда не обманываю.
— Обманщик, — одними губами произнесла она, прежде чем стража закрыла дверь и задвинула засов, оставляя Кальдера в полутёмном коридоре с одной лишь слащаво-грустной мыслью — быть может, он уже не увидит свою жену. От этого в нём пробудился редкий накал отваги, и нагоняя бредущего Трясучку, он положил руку тому на плечо. От его древоподобной твёрдости он значительно подрастерял своё мужество, но, невзирая на это, решительно продолжил.
— Если с ней что-нибудь случится, даю слово…
— Говорят, твоё слово недорого стоит. — Глаз Трясучки уставился на дерзновенную руку и Кальдер осторожно её убрал. Пускай он редко бывал храбр, зато его храбрость никогда не покидала пределов здравомыслия.
— Кто говорит? Чёрный Доу? Если чьё-то слово на Севере стоит ещё меньше моего, так это его. — Трясучка оставался безмолвным, но Кальдер не тот человек, от которого легко отделаться. Доброе коварство требует добрых усилий. — Да Доу ни за что не даст тебе ничего сверх того, что ты сумеешь вырвать у него обеими руками. Тебе ничего не достанется, какой бы ты ни был верный. Наоборот, чем больше ты верен, тем меньше тебя ждёт. Увидишь. Мяса мало, а собак, которых надо кормить, полно.
Единственный глаз Трясучки лишь сузился на мельчайшую долю.
— Я не собака.
Такого выплеска злобы хватило бы большинству людей потерять речь от страха, но для Кальдера это лишь трещина, куда можно вставить долото.
— Я вижу, — прошептал он, также низко и настойчиво, как ему шептала Сефф. — Людям застилает глаза их страх перед тобой, но не мне. Я вижу кто ты. Боец, конечно же, но ты умеешь и думать. Человек с честолюбием. Гордый человек, а что тут такого?
Кальдер приостановился в затенённой шири коридора, придвинулся на заговорщицкое расстояние, преодолевая порыв отпрянуть прочь, когда устрашающий шрам повернулся к нему.
— Если б у меня был такой воин как ты, я бы нашёл ему лучшее применение, чем Чёрный Доу. Вот моё слово.
Трясучка манящим жестом поднял ладонь, на мизинце во мраке, цветом крови, блеснул крупный рубин. Не давая Кальдеру иного выбора, кроме как подойти ближе, ещё ближе, гораздо ближе, чем было бы уютно. Достаточно близко для ощущения тепла дыхания Трясучки. Достаточно близко для поцелуя. Достаточно близко для того, чтобы перед лицом Кальдера осталась лишь собственная искажённая, невразумительная ухмылка, отражение в мёртвом шаре железного глаза.
— Тебя ждёт Доу.
Наши лучшие
Ваше светлейшее величество,
Мы полностью оправились от поражения у Тихого Брода и продолжаем кампанию. Несмотря на всю хитрость Чёрного Доу, лорд-маршал Крой неуклонно теснит его на север в сторону столицы, Карлеона. В настоящий момент мы не более чем в двухнедельном переходе от города. Скоро ему будет некуда отступать. Мы его настигнем, ваше величество может на нас положиться.
Дивизия генерала Челенгорма вчера выиграла небольшую стычку у гряды холмов к северо-востоку. Лорд-губернатор Мид выдвинул свою дивизию на юг, в направлении Оллензанда, надеясь вынудить северян разделить свои силы и принять бой в меньшинстве. Я путешествую вместе с дивизией генерала Миттерика, вплотную к ставке маршала Кроя. Вчера, у деревушки под названием Барден, северяне устроили засаду на обозную колонну, растянувшуюся на бездорожье. Благодаря бдительности и отваге нашего арьергарда их отбросили назад с тяжёлыми потерями. Рапортую вашему величеству о лейтенанте Керне, который выказал особенную доблесть и во время схватки отдал жизнь, оставив, по моим сведениям, жену и маленького ребёнка.
Колонны идут чётким порядком. Погода ясная. Армия беспрепятственно продвигается вперёд и у людей высочайший боевой дух.
Остаюсь самым преданным недостойным слугой Вашего величества,
Бремер дан Горст, королевский обозреватель Северной кампании.
Колонны в хаосе. Строчит дождь. Армию засосало в грязь, и боевой дух смердит хуже некуда. А мой смердит сильней всех во всём нашем клубке трепыхающейся гнили.
Бремер дан Горст торил путь через забрызганную грязью толкотню. Солдаты копошились червями — доспехи в мокрых разводах, копья смертельно опасно торчат во все стороны. Они основательно встряли — так прокисшее молоко затыкает бутылку, а сзади плюхались и другие, отягощая тесноту своим раздражением, перекрывая стёжку жижи, которая считалась дорогой, выталкивая матерящихся бойцов в лес. Горст уже опоздал, и в усиленной давке ему пришлось помогать себе, оттирая народ плечами. Порой, спотыкаясь в слякоти, они поворачивались и начинали препираться, но быстренько затыкались, видя, кто он такой. Они его знали.
Неприятель, что поставил в такой тупик армию Его величества, на поверку оказался одним из её собственных фургонов, съехавшим с тропы, где лежала грязь глубиной по щиколотку, в значительно более глубокое болото. Согласно вселенскому закону, по которому обязательно случится самое злосчастное событие, не важно, сколь маловероятное, фургон каким-то образом стоял почти поперёк, увязнув задними колёсами по самые оси. Бранящийся возница дохлестал пару кобыл до бессмысленного, взмыленного ужаса, пока полдюжины выгвоздившихся солдат безрезультатно барахтались сзади. По обеим сторонам дороги люди продирались сквозь сырую поросль, ругаясь, когда колючие кусты рвали поклажу, сучья цеплялись за древки оружия, ветки хлестали по глазам.
Три молодых офицера стояли невдалеке, алые плечи мундиров насквозь пропитались ливнем и превратились в малиновые. Двое спорили, тыча в фургон указующими перстами, пока третий стоял и смотрел, небрежно покачивая позолоченной рукоятью меча — безучастный, как манекен в лавке военной одежды.
Врагу и с тысячью копейщиками навряд ли удалось бы устроить более действенную блокаду.
— Что там? — потребовал объяснений Горст, борясь, и естественно безуспешно, чтобы голос прозвучал властно.
— Сэр, подводы обоза должны быть где угодно, только не на этой тропе!
— Чепуха, сэр! Необходима поддержка пехоты пока не…
Ну, разумеется. Важно одно — кто виноват, а вовсе не решение. Горст распихал плечами офицеров и погрузился в трясину, проталкиваясь между обляпанными солдатами, бороздя месиво до задней оси фургона, пропахивая сапогами грязь в поисках надёжной опоры. Сделал несколько коротких вдохов и подтянулся.
— Давай! — пискнул он вознице, на этот раз даже забыв понизить голос.
Щёлкнул бич. Застонали люди. Всхрапнули кони. Чавкнула грязь. Горст напрягся от пальцев на ногах до корней волос, от усилий дрожал и цепенел каждый мускул. Мир исчез, он остался один на один со своей целью. Он захрипел, потом зарычал, потом зашипел, вскипая гневной яростью, как если бы её бездонный бак был у него вместо сердца, и надо лишь повернуть кран, чтобы весь этот фургон разорвало на части.
Колёса протестующе взвизгнули, выдавливаясь из болота на дорогу. Резко упёршись в пустоту, Горст пошатнулся и шлёпнулся лицом в топь, рядом упал один из солдат. Ему удалось подняться, когда фура загромыхала прочь, возница с трудом справлялся с понёсшими лошадьми.