Внутри Коттедж Лунного странника нисколько не соответствовал представлению о традиционном рыбацком жилище Новой Англии. В противоположность расхожим вкусам повсюду виднелась печать эксцентричности матери Энни – от вызывающей содрогание чаши, наполненной черепами маленьких зверушек, до серебряно-золоченого сундука в стиле Людовика Четырнадцатого, увенчанного надписью «Свайный Молот», которую Мэрайя нанесла поперек краской из баллончика в стиле черного граффити. Энни предпочитала более уютную обстановку, но в славные деньки Мэрайи, когда та вдохновляла модных дизайнеров и плеяду молодых художников, и коттедж, и материнская квартира в Манхэттене так и просились в роскошные журналы по интерьеру.
Те деньки давно канули в лету, когда Мэрайя потеряла благосклонность в манхэттенских все более молодых кругах художников. Богатые ньюйоркцы начали обращаться к другим талантам за помощью в пополнении своих частных коллекций, и Мэрайя вынуждена была продавать ценности, чтобы поддержать свое существование. К тому времени, когда она заболела, у нее уже ничего не осталось. Ничего, кроме чего-то обитавшего в этом доме – что, предположительно, и составляло таинственное «наследство» Энни.
- Это в коттедже. У тебя будет… куча денег… - произнесла Мэрайя за несколько часов до смерти, когда уже едва ли четко мыслила.
«Нет никакого наследства, - насмешливо встрял Лео. – Твоя мать все преувеличила».
Может, проведи Энни больше времени на острове, она бы знала, говорила ли мать правду, но Энни ненавидела здешнюю жизнь и не возвращалась сюда одиннадцать лет, с тех пор как ей исполнилось двадцать два года.
Энни осветила фонариком матушкину спальню. Фотография в натуральную величину искусно вырезанного итальянского деревянного изголовья служила настоящей передней спинкой для двуспальной кровати. Пара гобеленов из войлока и нечто, выглядевшее металлическими останками из скобяной лавки, висело рядом с гардеробной. В которой до сих пор витал аромат матери: малоизвестный японский мужской одеколон и, как импортный, стоивший целое состояние. Вдыхая запах, Энни хотела бы почувствовать горе, которое следует испытывать дочери, потерявшей мать всего лишь пять недель назад, но ощутила лишь крайнюю усталость. Энни нашла старый шерстяной балахон Мэрайи алого цвета и пару толстых носков, потом избавилась от своей одежды. После того как собрала все одеяла, которые удалось обнаружить в спальне матери, она забралась под затхлые простыни, выключила фонарик и собралась спать.
Энни уже казалось, что она никогда не согреется, но когда проснулась от кашля в два часа ночи, то вся обливалась потом. Грудь болела, словно поломали ребра, в голове пульсировало, а горло саднило. Хотелось в туалет - еще одно неудобство в доме, где нет воды. Когда приступ кашля прошел, Энни с трудом выбралась из-под груды одеял. Завернувшись в балахон, она включила фонарик и, хватаясь за стены, побрела в ванную комнату.
Там опустила фонарик, чтобы не видеть свое отражение в зеркале, висевшем над старомодной раковиной. Энни хорошо представляла, что увидит. Удлиненное бледное лицо, на котором залегли тени от болезни, заостренный упрямый подбородок, светло-карие глаза и неуправляемую гриву каштановых волос, которые вились и закручивались в кудри, как им вздумается. У нее было детское лицо, которое большинство мужчин находило скорее необычным, чем соблазнительным. Волосы и лицо она получила от неизвестного ей отца – какого-то женатого мужчины. «Он не хотел иметь с тобой ничего общего. Теперь уже умер, слава богу». Фигуру Энни унаследовала от матери – высокую, изящную, с четко обрисованными костями на запястьях и локтях, крупными ступнями и кистями с длинными пальцами.
«Чтобы стать успешной актрисой, тебе нужно быть либо исключительной красавицей, либо исключительно талантливой, - говаривала Мэрайя. – Ты вполне хорошенькая, Антуаннетта, у тебя талант к мимике, но нам придется трезво смотреть на вещи…»
«Твоя матушка точно не в твоей группе поддержки», - констатировала очевидное Милашка.
«Я буду твой группой поддержки, - объявил Питер. – Я позабочусь о тебе и буду любить тебя вечно».
Героические заявления Питера обычно вызывали у Энни улыбку, но сегодня она могла думать лишь о бездне между мужчинами, которым она дарила свое сердце, и придуманными героями, которых любила. И о другой пропасти - между жизнью, которую себе воображала, и той, которой жила.
Несмотря на возражения матери, Энни получила степень по театральному искусству и провела десять лет, таскаясь на прослушивания. Она закончила показательными спектаклями, общественным театром и даже получила парочку характерных ролей в офф-офф-бродвейских пьесах. Всего лишь парочку. За последнее лето она наконец посмотрела правде в глаза: Мэрайя была права. Энни лучше давалось чревовещание, чем актерское мастерство. И вот так она очутилась у разбитого корыта.
Энни нашла бутылку пахнущей женьшенем воды, которая каким-то образом избежала заморозки. Даже маленький глоток отзывался болью в горле. Взяв воду с собой, она побрела обратно в спальню.
Мэрайя не была в коттедже с лета, когда ей диагностировали рак, но дом не зарос пылью. Должно быть, эту часть работы смотритель все же выполнял. Если бы только он наладил остальное.
Пятерка Энни возлежала на ярко-розовом викторианском диване. У нее только и осталось, что машина да куклы.
«Не все», - напомнила Милашка.
Верно. Еще и громадное бремя долга, который Энни никак не выплатить, заем, взятый за шесть месяцев до смерти матери, чтобы постараться удовлетворить каждую ее потребность.
«И наконец заслужить мамочкино одобрение», - фыркнул Лео.
Энни стала высвобождать кукол из защитных чехлов. Каждая из них была два с половиной фута высотой с вращающимися глазами, подвижным ртом и болтающимися съемными ногами. Хозяйка взяла Питера и надела на руку.
«Какая ты красивая, моя миленькая Милашка, - произнес он самым мужским голосом. – Ты женщина моей мечты».
«А ты лучше всех мужчин, - вздыхала Милашка. – Такой храбрый и мужественный».
«Только в представлении Энни, - с нехарактерной злобой проворчала Негодница. – Наоборот, вы такие же бесполезные, как ее бывшие».
«И всего-то было два бывших, Негодница, - напомнила подруге Милашка. – И не стоит отыгрываться за горечь своих неудач на Питере. Наверно, ты не хотела, но начала говорить, как задира, а ты знаешь, как мы относимся к задирам».
Эни специализировалась на кукольных спектаклях, обыгрывавших всякие проблемы, несколько шоу было посвящено тем детям, кто запугивал и задирал слабых. Она посадила Питера и отогнала звучавший в голове издевательский шепот Лео:
«Ты все еще боишься меня».
Иногда казалось, будто куклы обладают собственным разумом.
Плотнее запахнувшись в алый балахон, Энни подошла к эркеру. Буран поутих, и в окно проник лунный свет. Она обозрела промозглый зимний пейзаж – чернильные тени елей, пустынный саван болота. Потом подняла взгляд.
Вдали маячил Харп-Хауз, стоя на самой вершине сурового утеса. Печальный свет полумесяца подчеркивал угловатые крыши и почти театральные башенки. Кроме слабого желтого сияния, видневшегося в самой высокой башне, дом был погружен во мрак. Сцена напоминала Энни обложки старинных готических романов, которые она временами все еще находила в букинистических лавках. Не требовалось большого воображения, чтобы представить босую героиню, бродившую по этому дому призраков только в тончайшем как дымка неглиже, освещенную лишь льющимся сзади из башни зловещим светом. Такие книги были причудливо старомодны по сравнению с сегодняшними романами, кишевшими полными эротичности вампирами, вервольфами и оборотнями, однако Энни всегда любила именно старые книги. Они питали ее сны наяву. Над зазубренным силуэтом крыши Харп-Хауза тяжелые тучи неслись мимо луны так же неистово, как летели через дорогу тот всадник и его лошадь. Энни покрылась гусиной кожей, но не от холода, а из-за собственного воображения. Отвернулась от окна и взглянула на Лео.