Глаза с тяжелыми веками… Тонкогубая усмешка… Совершенный злодей. Она могла бы избежать столь много боли, если бы не идеализировала тех реальных мужчин, в которых влюблялась, воображая их героями фантазий, вместо того чтобы понять, что один - мошенник, а второй - самовлюблённый придурок. Что касается Лео, то это другая история. Энни сотворила его сама из ткани и ниток. И управляла им.
«Это ты так думаешь», - прошептал он.
Ее пробрала дрожь, и Энни укрылась в спальне. Но даже забравшись под одеяла, не могла унять трепет от мрачного видения дома на скале.
«Прошлой ночью мне снилось, что я снова в Мандерли»…
Когда Энни встала на следующее утро, есть не хотелось, однако она заставила себя проглотить горсть просроченной гранолы. Коттедж промерз, день был мрачный, машина застряла в сугробе, а Энни только и хотелось, что залезть обратно под одеяла. Но без тепла и воды жить в коттедже невозможно, и чем больше она думала об отсутствовавшем смотрителе, тем больше разгорался ее гнев. Она вытащила единственный телефонный номер, на котором сидели одновременно ратуша, почта и библиотека, и хотя сотовый был заряжен, поймать сигнал не получилось. Энни, обмякнув, села на розовый бархатный диван и опустила голову на руки. Ей придется самой отправиться за Уиллом Шоу, а это означало, что нужно вскарабкаться к Харп-Хаузу. Вернуться в место, про которое она поклялась, что ноги ее там больше не будет.
Энни натянула несколько слоев теплой одежды, какую только смогла найти, завернулась в материнский красный плащ с капюшоном и завязала узлом под подбородком старый шарф от Гермеса. Собрав в кулак всю энергию и силу воли, вышла. День предстал таким же серым, как и ее будущее, морской воздух стыл, а расстояние от коттеджа до дома на вершине скалы казалось непреодолимым.
«Я пронесу тебя каждый шаг на этом пути», - объявил Питер.
Негодница тут же швырнула в него ежевику.
Было время отлива, но идти по ледяным валунам вдоль берега в это время года было опасно, поэтому пришлось сделать большой крюк вокруг соляного болота. Но не только расстояние пугало Энни.
Милашка пыталась вселить в нее мужество: «Прошло восемнадцать лет, когда ты в последний раз взбиралась к Харп-Хаузу. Привидения и гоблины давно испарились».
Энни поплотнее запахнула воротник плаща вокруг носа и рта.
«Не переживай, - успокаивал Питер. – Я пригляжу за тобой».
Питер и Милашка делали свою работу. Они единственные отвечали за распутывание проделок Негодницы и вступали в дело, когда Лео затевал драку. Выступали против наркотиков, напоминали детям, что нужно есть овощи, чистить зубы и не позволять никому трогать свои интимные места.
«Но это же так здорово», - насмехался Лео, а потом хихикал.
Иногда Энни хотелось, чтобы она никогда его не создавала, однако Лео был идеальным злодеем. Задира, торговец наркотой, король нездорового питания и незнакомец, сманивающий детишек с игровых площадок.
«Идите со мной, детки, и я дам вам конфет сколько хотите».
«Перестань, Энни, - говорила ей Милашка. – Никто из семейства Харп не приедет на остров до лета. Здесь живет лишь один смотритель».
Лео не оставлял Энни в покое: «У меня есть «Скиттлз», «ЭМэндЭМс», «Туиззлерс» … и полный воз напоминаний обо всех твоих неудачах. Кстати, как складывается твоя драгоценная актерская карьера?»
Энни втянула голову в плечи. Ей нужно начать медитировать или увлечься йогой, что-нибудь такое, что научит ее держать ум в узде вместо того, чтобы позволять ему размышлять о чем вздумается. Подумаешь, ну и что из того, что ее мечты об актерской карьере не осуществились так, как она хотела? Зато дети любили ее кукольные представления.
Под ботинками хрустел снег. Сухой рогоз и пустотелый тростник высовывали свои потрепанные головы из ледового наста спящего болота. Летом болото кишело жизнью, а сейчас стояло промозглое, серое и потаенное, как и надежды Энни.
Она остановилась отдохнуть лишь раз, когда очутилась у начала только что проложенной гравийной дороги, ведущей вверх по скале к Харп-Хаузу. Если Шоу мог чистить дорогу, то в состоянии вытащить и ее машину. Энни с трудом потащилась дальше. До того как переболела пневмонией, она могла спокойно одолеть подъем в гору. Сейчас же к тому времени, когда достигла вершины, легкие горели огнем и дыхание вырывалось со свистом. Далеко внизу, по сравнению с простиравшимся морем и неровными скалами Мэна, брошенной, предоставленной самой себе игрушкой смотрелся коттедж. Втянув еще огня в легкие, Энни заставила себя поднять голову.
Перед ней высилась громада Харп-Хауза на фоне свинцово-оловянного неба. Вросший в гранит, открытый летним шквалам и зимним штормам, он бросал вызов сокрушавшим его стихиям. Другие летние домики на острове строились на более защищенной восточной стороне, но Харп-Хауз презирал легкие пути. Вопреки всему он вырастал из горного западного мыса и возвышался над морем обложенной булыжником, отвратительной коричневой деревянной крепостью с неприветливой башней.
Весь он состоял из острых углов: остроконечные крыши, темные водосточные желоба, выступающие фронтоны. Как же Энни полюбила этот готический сумрак, когда приехала сюда жить после того, как ее мать вышла замуж за Эллиотта Харпа. Представляла себя обряженной в серое мышиного цвета платье, вцепившейся в дорожную сумку – аристократку по рождению, но отчаявшуюся, без пенни в кармане, вынужденную занять скромное место гувернантки. Гордо подняв подбородок и распрямив плечи, она противостояла грубому - но неизменно привлекательному - хозяину дома с таким мужеством, что тот, в конце концов, безнадежно в нее влюблялся. Они венчались, и потом она заново отделывала дом.
Не прошло много времени, как романтические мечты наивной пятнадцатилетней барышни, слишком много читавшей и совершенно неопытной, повстречались с жестокой реальностью.
Задний двор с зияющим брюхом пустого бассейна выглядел довольно зловещим, а простые деревянные лестницы, ведущие к заднему и боковому входам, заменили на каменные ступени, которые охраняли горгульи.
Энни миновала конюшню и проследовала по небрежно расчищенной лопатой тропинке к задней двери. Лучше бы Шоу был здесь, чем галопом носиться на одной из лошадей Эллиотта Харпа. Энни нажала кнопку звонка, но не услышала внутри перезвона. Дом был слишком большим. Она подождала и позвонила еще раз. Коврик у двери выглядел так, будто недавно на нем стряхивали с ног снег. Энни заколотила в дверь.
Та со скрипом растворилась.
Энни так замерзла, что без колебаний ступила в переднюю. Там на вешалках и крючках висели разнообразные предметы верхней одежды наравне со всевозможными швабрами и метлами. Энни завернула за угол, где открывался вход в кухню, и остановилась.
Все изменилось. В кухне больше не было ни шкафов из орехового дерева, ни сверкающих сталью принадлежностей, которые, как она помнила, находились здесь восемнадцать лет назад. Вместо них помещение выглядело так, словно сжалось и перенеслось назад через кривое зеркало времени в девятнадцатое столетие.
Стена между кухней и столовой для завтраков исчезла, от чего пространства стало вдвое больше прежнего. Высоко поднятые горизонтальные окна пропускали свет, но поскольку теперь они располагались по меньшей мере почти в двух метрах от пола, лишь самые высокие особы могли смотреть в них. Верхнюю половину стен покрывала грубая штукатурка, а нижняя часть облицована десятисантиметровыми простыми квадратными плитками белого цвета, некоторые со сколами по углам, другие потрескались от времени. Пол старый каменный, огромного размера закопченная пещера очага, пригодного, чтобы зажарить целого кабана… или браконьера, у которого не хватило ума не попасться за охотой на землях хозяина.
Вместо кухонных шкафов - грубо сколоченные полки с глиняными мисками и кувшинами. Высокие отдельно стоящие буфеты темного дерева возвышались по каждую сторону матово-черной печи «Ага» промышленного размера. В каменной деревенской раковине скопилась груда грязных тарелок. Медные кастрюли и ковшики – не сверкающие отполированные, а с выбоинами и явно побывавшие в частом употреблении – висели над длинным со следами царапин деревянным разделочным столом, предназначенным, чтобы отсекать на нем цыплячьи головы, рубить баранину или готовить силлабаб на обед его светлости.