Единственное, что радовало преподобного и внушало некоторую надежду, — он ехал в Литтону не с пустыми руками. С ним был наследник рода баронов Харве — владельцев богатых поместий недалеко от Полянки и к тому же собственников целой торговой флотилии на Тихой. Юный Эрик интереса к торговым делам не проявлял, зато отличался любовью к чтению разного рода философских и научных трактатов. Отец готовил сына в гвардейцы. По достижении семнадцати лет, то есть уже через год, ему предстояло отправиться в один из полков начинать воинскую карьеру, но Эрику не очень-то хотелось тратить жизнь на охоту за остатками банд еретиков где-то у дальних границ. Молодой Харве мечтал о другом, видя себя в роли искусного политика, хитрого дипломата, ну или, на худой конец, летописца. Селену не составило особого труда убедить юношу в том, что Орден Хранителей — лучшее место для применения его способностей, и Эрик решил просить Магистра о даровании ему чести вступления в братство.
Старый барон Харве недолюбливал Селена и вряд ли разрешил бы сыну вступить в ряды святых воителей, поэтому Эрик отправился в столицу без отцовского ведома Там беглец рассчитывал при помощи Селена встретиться с Эльдаром Крейсой либо с другими высшими чинами Ордена, уговорить их принять его присягу и в итоге поставить отца перед свершившимся фактом. Перед глазами Эрика стояла картина будущей блестящей карьеры у Хранителей, венцом которой, разумеется, должен был стать пост Высокого Магистра. Уж Эрик Харве не посрамит славу Ордена, он будет достоин, он будет таким же, как великий Лартен, и даже лучше, если, конечно, такое возможно! А пока главное — добраться до Литтоны. Досадная задержка из-за тумана немного расстроила будущего Магистра, ведь он надеялся утром увидеть Лартена в храме, а теперь вряд ли получится посмотреть, разве что на портретах. Но стоит ли всерьез огорчаться из-за этого? Ведь жизнь только начинается, и сколько удивительных приключений ждет впереди!
Ян Кривой с долговязым Оттоном вытащили нос лодки на берег и привязали к молодой иве, росшей прямо у воды. Тропку, ведшую от берега Тихой к пастушьей стоянке, было почти не разглядеть, но Оттон эти места знал наизусть. Его родная деревня была совсем недалеко — за лесочком. Первые четырнадцать лет своей жизни парень провел здесь и переехал в Полянку отнюдь не от хорошей жизни. Ян Кривой — брат деда Оттона по материнской линии — забрал мальчишку к себе два года назад, после того как вся семья погибла во время мора, наведенного, как поговаривали, Бритыми. Родичи поладили, но Оттон все равно радовался любой возможности побывать в родных местах, вдохнуть знакомые с детства запахи трав, услышать местный говор. В пастушеской хижине на опушке он бывал много раз, пастухи рассказывали гостю местные новости, угощали парным молоком, иногда посмеивались над его неуклюжестью — для своих шестнадцати Оттон был слишком высок и худ и оттого казался нескладным. Парень по этому поводу не переживал, но все же сейчас, уверенно шагая знакомой тропкой, нет-нет, да и оглядывался на подтянутого, жилистого и невысокого Эрика. Вот уж кому, думал Оттон, не жизнь — малина. И работать не гонят, и в гвардию возьмут, да не за особые заслуги, а просто потому, что происхождение благородное. Да и воинскому искусству он с детства наверняка обучен. Случись какая драка между ними — Оттону бы крупно влетело, несмотря на преимущество в росте. А уж как девушки на этого Эрика глядят, а Оттона — будто и нет вовсе! А все почему? Да потому, что нет в этом мире справедливости! Родился сыном барона — и вот тебе все, что пожелаешь, а выпало родиться в деревне — так и будешь всю жизнь в поле горбатиться и помрешь там же, ну ровно скотина какая.
— Эй, есть кто живой? Марек, ты тут? Куда все подевались-то?
Оттон был удивлен. Дом пустовал, но походило на то, что пастухи оставили его совсем недавно. Котелок с остатками каши стоял еще теплым, а в очаге тлели угли. Коровы спокойно бродили на лугу неподалеку от хижины, но людей поблизости видно не было. Хотя кого тут увидишь, в такой-то туман?
— Наверное, Марек к зазнобе своей побежал, раз так спешил, что ужин не доел, — рассуждал Ян, доставая из заплечной сумки бурдюк с брагой. — Ну что, расположимся тогда здесь пока что, но припасы ихние трогать не будем. А как придут они — а придут они быстро, стадо-то дневное, небось его уже надо обратно в деревню гнать, — так вот, как придут, надо будет у них спросить, делала ли в этот год жена старосты в Выселках свое яблочное вино. Вот коли делала — ты, Оттон, туда и сбегаешь до ночи-то, ты молодой, ноги у тебя вон какие длинные, я тебе два бурдюка дам, их и наполнишь. А то брага эта — до отрыжки уже надоела.
Надоевшая Яну до отрыжки брага как раз занимала те самые бурдюки. Крякнув, паромщик разом осушил половину одного из них. Это послужило сигналом остальным для начала приготовлений к ужину. Путешественники воспользовались имевшимся в хижине хворостом и развели огонь в очаге, Радек сварил в котелке мясную похлебку с картошкой, которой хватило на всех пятерых. Ян, в свою очередь, не желая быть нахлебником у благородных, угостил всю компанию особыми лепешками, секрет приготовления которых знал пекарь в Полянке. Какое-то время в хижине слышался только стук деревянных ложек и причмокивания довольного Селена, да еще временами кряканья Яна, который и во время ужина не прекращал целенаправленной работы по опустошению своих бурдюков.
Когда все наконец наелись и Оттон вышел из хижины, чтобы почистить котелок, Ян уселся у очага лицом к двери и принялся греть над огнем руки. Эрик удивленно посмотрел на него — вечер был по-летнему теплым, а в хижине, прогретой очагом, и вовсе было жарко. Паромщик поймал взгляд юноши и криво усмехнулся:
— Холодно мне что-то здесь. Брага и та не греет. Старость — штука такая, высокородный, от нее никуда не деться. Ты не обращай внимания. Лепешку еще будешь?
— Спасибо, не откажусь. А кстати, скажи-ка, почтенный Ян, вот у тебя нож, которым ты лепешки сейчас резал, он откуда? Очень уж выглядит чудно!
— Хе, ты так и скажи: мол, богато слишком для тебя, дурака, такой нож выглядит! Думаешь, украл я его?
— Да нет же, — смутился молодой барон, — может, думаю, на пароме у тебя кто-нибудь оставил или еще какая история. Любопытно просто, кто им раньше владел. Приметная штука ведь. Камни там на рукоятке такие, сразу видно, что дорогая вещь.
— Ну, он у меня еще с тех пор, как ты, высокородный, на свет не родился. И был я тогда не паромщиком. И история у него есть, это да. А прошлому хозяину ножи теперь и вовсе без надобности. Помер, холера такая.
— А, ясно… Умер, значит. Вот жизнь ведь какая штука — например, кто бы мог еще три дня назад подумать, что Сиятельный… Преподобный Селен, я вот что думаю: приплывем мы в Литтону завтра поздно, погребение уже закончится, так я и не увижу Магистра. Расскажи мне о нем, а? Каков он из себя был? Что говорил тебе при встречах? Ты ведь встречался с ним, беседовал, вот про это и расскажи!
— Встречаться-то встречался, как же. Разговаривал он со мной, правда, один только раз. Мы три года назад в столице собирались, когда Бритые наш храм в Тройдене сожгли, со всеми прихожанами, вот нас после этого ужас-то пробрал. Хмур тогда был Сиятельный, хмур и зол. Гарред, однокашник мой, в Тройдене Мечом Создателей служил, а при нападении Бритых струсил и сбежал. Оправдывался он в тот день перед Магистром. А тот, выслушав, сказал: «Понимаю», а затем протянул ему кинжал и говорит: «Давай сам». Ох, Эрик, тяжело на это было смотреть. Долго Гарред решиться не мог, глядел на нас, как телок, которого резать ведут. Не знаю, как другие, а я взгляд отвел. Ну а потом он сам себя по горлу — хрясь! Видать, Сиятельного больше смерти боялся. А дальше стал Лартен с нами разговаривать, с каждым отдельно. До меня очередь быстро дошла, как сейчас помню. Спросил он меня, когда в последний раз еретики в Полянках объявлялись. Я говорю, уже лет десять не было, все спокойно, Сиятельный. А он тогда посмотрел на меня так пристально, до-о-олго смотрел и потом одно только слово вымолвил: «Хорошо». Я под тем взглядом, признаюсь тебе честно, вострепетал всем своим существом, такой уж он был… А Магистр — «хорошо», и все. Дальше пошел, других спрашивать, а с меня — пот ручьями, как в жару на солнцепеке да в овечьем тулупе. Я тебе вот что скажу: оценивал он меня в тот момент. В душу заглядывал. Увидел бы там то же, что у Гарреда, — и мне бы тот же кинжал предложил. Так вот.