В развалинах удалось найти кое-что, что облегчило его жизнь, и теперь он охотился на крыс уже не с копьем, а с дробовиком, да и плиты гораздо лучше поддавались динамиту, нежели кувалде и лому. Отдельными плитами, с трудом доставленными к ручью и вкопанными в землю, он огородил участок, где росли всходы. Теперь ветер и снег были не так им страшны, волнение человека немного ослабло, но после урагана или в жаркий полдень он не мог ничего делать, не проверив участок у ручья.
Однажды он увидел пробивающиеся под деревьями тоненькие травинки. Они были так хрупки и так беспокойно дрожали под порывами неукротимого ветра, что у человека сжалось сердце. Новая жизнь проснулась у него под ногами, новые заботы ждали его впереди. Так надежда обратилась в уверенность, и теперь он старался ступать лишь по разложенным среди сосен камням, чтобы ненароком не повредить едва видимые зеленые ниточки. Тогда же человек услышал новый голос — на ветке щебетала птица. Что это была за птица и откуда — он не знал, но целый день просидел, смотря на нее, и лишь под вечер спохватился — сегодня он не убрал ни одного кирпича с берега.
…Каким чудом удалось пережить последнюю зиму, человек не понял. Ветер завалил почти все прикрывавшие плантацию плиты, но маленькие сосенки благодаря бессонным ночам и нечеловеческим усилиям не пострадали.
Летом он должен был закончить десятитысячный шаг на побережье, и ему хотелось сделать это как можно раньше — это стало бы тем, что окончательно переломит ход истории нового мира в его пользу. Такова была его истинная вера, подкрепленная столь же истинными делами. Только вот с каждым годом плиты становились все крепче, расстояния — все дальше, кувалда — все тяжелей, а время — все быстрее. Но уже тысячи маленьких сосенок ждали своего места на берегу, и он не мог заставлять их томиться на маленьком и тесном участке и хотел как можно скорее дать своим детям необходимый простор. Иногда он чувствовал страх, но не тот, который грыз его зимой, а другой — страх не успеть, не сделать стотысячного шага, не заложить новую плантацию сосенок; он гнал его прочь звонкими ударами кувалды о бетон и шорохом сосновой хвои, запахом зеленой травы и редким птичьим щебетом.
Удивительно, но среди травинок нашлось несколько принесших пшеничные колоски, и теперь к заботе о соснах прибавились хлопоты на пшеничном поле, которое не первый раз уже выручало его в лютые зимы. А кроме этого, он решил построить надежный дом, чтобы следующая холодная пора не стала для него последней. Столько всего надо успеть…
Первые сосны стояли мощные и величественные, прикрывая от холода и ветра своих младших сестренок. В этом году конец зеленой полосы вдоль берега скроется за горизонтом, и это будет его победой. Победой, на которой он ни в коем случае не должен останавливаться.
Птицы прилетали все чаще, и человек просыпался по утрам под их веселый гомон. А однажды он даже увидел белку, хотя из-за усталости не мог сказать точно, была ли то белка или обычная крыса…
…Солнце уничтожило последние воспоминания о зиме, и сосны, умытые весенним дождем, сияли изумрудом, слегка покачиваясь на теплом оживляющем ветру. Человек погладил янтарную кору, прижался к согретому солнцем стволу, постоял минуту, потом закинул кувалду на плечо и направился вдоль берега…
Дмитрий Дзыговбродский
Я, РУССКИЙ
Тяжело чувствовать себя последним русским.
Особенно когда говоришь с собственным сыном — космополитом, новым человеком двадцать третьего века, который отказался и от страны, и от народа, и от истории. Хорошо хоть от отца полностью не отказался.
— Может, приедешь на выходные?
— Извини, пап. Мама попросила, чтобы на праздниках я побыл с ней. После вашего развода она чувствует себя слишком одинокой. Да и неприятность у нее приключилась, руку где-то повредила. То ли на улице упала, то ли на катке с тетей Томой молодость вспоминали.
— Или просто начальство на работе и ректорат Йеля не приветствуют твои поездки в пределы национальных территорий?
— И это тоже… немного. — Коля дипломатично увел разговор в сторону. — Лучше ты к нам приезжай, я тебя познакомлю с моей девушкой.
— Тоже без роду без племени? — сварливо поинтересовался Дмитрий.
— Она космополит, — холодно ответил Коля. — Папа, я же просил.
— Больше не буду, сынок. Но приехать тоже не смогу — зверье мое присмотра требует, да и дом не чета современным, надолго без хозяина зимой оставлять нельзя.
— Как хочешь, пап. Настаивать не буду. Мне уже пора идти. Рад был тебя слышать.
— И я тебя, Николя, — вздохнул Дмитрий. Он всегда называл его на французский манер, когда особенно сильно начинал скучать по сыну. И, не удержавшись, Дмитрий добавил: — Все равно приезжай…
Он хотел сказать что-то еще, но разговор прервали короткие гудки. Николай уже успел нажать на отбой звонка, как всегда не дожидаясь окончания разговора по версии собеседника.
— Все спешишь и спешишь, сынок, — пробормотал Дмитрий, отбрасывая мобильный телефон на деревянную плоскость стола. Пластиковая коробочка бодро попрыгала по шершавой древесине и замерла почти что на самом краю.
Дмитрий не стал перекладывать телефон подальше, да и с собой решил не брать — все равно звонить некому и некуда. А ему точно никто звонить не станет — националисты не пользовались особым почетом у прочей части Земли. Все друзья мгновенно открестились от блаженного товарища, как только он отказался вычеркивать из паспорта графу «национальность». Или им посоветовали откреститься? Кто его знает.
Дмитрий уже устал размышлять на тему, что зависит от конкретного человека, а что навязывается ему обществом. В любом случае телефон стал для него своего рода рацией с одной линией связи между двумя людьми — им самим и Колькой, который, в отличие от Светы, не стал отказываться от родного человека. Пусть это даже и мешало его карьере.
А Светка стала. И пусть Коля не рассказывает, как маме трудно сейчас живется. Скорее уж очередной ухажер бросил, вот и мучается в депрессии, проклиная Дмитрия за то, что он ей всю жизнь испортил и ребенку продолжает портить.
Как ни странно, но Дмитрий все еще ее любил. Полгода назад, надравшись до философского состояния, он долго и нудно размышлял в одиночестве таежного дома, почему он не обозлился на нее за то, что она бросила и предала его, за то, что забрала с собой Колю, легко выиграв дело в суде. Да и как не переиграть — она рассудительный, свободный от предрассудков космополит, а он эгоистичный националист, не желающий помочь своей семье найти новое место в мире. Во всем она права, во всем. А вот Дмитрий так и не смог отказаться от крошечного слова, идентифицирующего его и дающего связь с бесконечной вереницей поколений. Если бы он не был историком, наверное, ему было бы легче смириться со всем этим. Хотя его коллеги легко сбросили с себя узы гражданства.
К слову, вспомнив о философском состоянии, Дмитрий вспомнил о чуть ли не единственном своем друге, таком же ненормальном националисте-ирландце, который держал паб где-то в лесах под Типперэри. В этом пабе Дмитрий и набрал необходимую дозу алкоголя в крови, чтобы чудесно разобраться со своими мыслями. Тогда он понял, что просто любит Светку, просто любит Колю — и никакие изменения в мире не смогут поколебать его отношение к родным людям. А что они сами думают о нем — это их личное дело. Каждый выбирает по себе.
Дверь противно заскрипела — весь металлический ободок уже успел заледенеть. Вроде бы и не слишком холодно, а вот дверь обмерзает мгновенно. Все-таки нужно было выбрать территорию потеплее, когда был шанс. Так нет же, захотелось в исконно российскую глушь.