Эти сетования Крыски ни для кого не были тайной. Рейфа в городе жалели не только за сиротство, а и за то, что лучше бы ему в приют попасть, чем к Киске с Крыской на хлеба… но закон есть закон.
В тот самый день, когда бледный, отощавший после болезни, заплаканный Рейф оказался в доме у теток, Крыска рассчитала служанку.
Служанка, надо сказать, особо не горевала — ей не так и трудно найти место получше. Скорее уж похуже не сыскать — платят в обрез, лентяйкой честят на каждом шагу, а работать приходится за двоих. Довольна была и Крыска — девятилетний мальчишка станет исполнять ту же двойную работу даром, да не просто даром — пусть еще спасибо скажет за тот кусок хлеба, которым его десять раз на дню попрекнут!
Кусок хлеба, щедро приправленный попреками — единственным, на что тетушка Крыска была щедра, — не лез в горло, несмотря на постоянный голод. А есть хотелось постоянно — Рейф задался ростом не в мать и не в отца, а в какого-то там троюродного деда, не иначе; вверх тянулся быстро, как тополь, не успевая окончательно износить купленные по случаю у старьевщика одежки. Ну чем не сказка о злой мачехе и кроткой падчерице? Да тем, что не сказка, а жизнь. И молча терпел капризы Киски и попреки Крыски Рейф не из кротости, а из гордости. А гордости в тощем долговязом заморыше было много. От постоянного недоедания, недосыпания и усталости у Рейфа кружилась голова, иной раз ему случалось и потерять сознание. Рейф работал по дому до изнеможения, скрывал обмороки, сам латал продранные локти вечно куцых обносков — и не стыдился заплат, не опускал головы, не старался тихомолком прошмыгнуть мимо одноклассников. Он и вообще мало переменился в повадках, хотя жизнь оставила в его душе так мало от прежнего Рейфа, что он сам себя не узнавал, — но внешне Рейф никак этого не выказывал. Никак — за единственным исключением: он никогда, ничего и ни у кого больше не брал в подарок, даже будь подарок трижды желанным, даже будь это сущая мелочь. Никогда и ничего. Не принимал — и сам не дарил.
Школьные приятели не обижались. Что сам не дарит — так у него и нет ничего своего, а что подарков не принимает… ну, неловко же принимать, зная, что не сможешь отдарить. Нет, никаких обид, что вы — приятели его отлично понимали… или, по крайней мере, думали, что понимают.
На самом деле приятели едва ли могли бы понять, как переиначило Рейфа житье не то приемышем, не то и вовсе дармовым слугой в доме Киски и Крыски. Слишком уж тяжко ему дались попреки куском хлеба. Для него больше не существовало таких слов — «подарок», «даром», просто так»… какая уж там сказка — да явись к нему самая что ни на есть разволшебная фея с мешком подарков, Рейф просто не понял бы, чего она от него хочет! Что это за зверь такой диковинный — «подарок»? Что это такое «даром», «просто так»? Думаете, Рейф не знает, что это такое — «даром»? Отлично знает. Который уже год ест свой хлеб даром — и что в этом хорошего? Нет — никаких подарков, ничего задаром! Все — только заработанное, только заслуженное… и никак иначе!
А где его взять, это заработанное и заслуженное?
Ну да ведь Рейф — не кроткая сказочная падчерица. Это ей деваться некуда, кроме как замуж, а Рейф сам себе свою жизнь выстроит — не дармовую, не дареную, у него все для этого есть! Пусть отцовский домик и снесли, когда миновало моровое поветрие, — наследство Рейф получил, и богатое. Тягу к знаниям — от отца, стойкость — от матери. Разве мало?
Рейф любил и умел учиться — одного этого уже довольно. Вдобавок учение ему давалось. А если прибавить к этому несломленную стойкость да помножить все, вместе взятое, на бешеную гордость и желание вырваться из западни… способный, работящий, стойкий, гордый, целеустремленный — ох как часто именно из такого материала жажда власти кроит завоевателей и ниспровергателей по своему вкусу! Однако если судьба намеревалась создать из Рейфа нечто подобное, то ей не повезло: власти Рейф не желал никогда. По правде говоря, власть представлялась ему чем-то навроде тетушки Крыски. Нет, не власти хотела его израненная гордость, а воли. Чтобы никто никогда больше не попрекнул его дармовым житьем. Чтобы его уважали… а значит — чтобы его было за что уважать. Рейф уже почти забыл, что такое любовь, ведь любовь — это дар, а подарки не по его части. Но он очень хорошо понимал, что такое уважение — это такая штука, которая никогда не бывает дармовой, а только заработанной.
И Рейф честно зарабатывал и уважение, и будущую свою свободу.
Он учился с той настойчивой целеустремленностью, которую дети обычно приберегают для игр, — но меньше всего Рейфу доводилось играть: недоставало сил и времени. Однако возраст требует своего — и Рейф играл цифрами вместо мячей, мастерил выводы, как его сверстники — деревянные клинки, строил умозаключения, как запруду у ручья, нацеливал доводы, как стрелы из лука на городской ярмарке. Знание было его миром — желанным и манящим; миром, в котором нет капризной Киски и сквалыжной Крыски, миром, прочным, как фундамент городской ратуши, и ярким, как цветы на клумбе перед ней. Миром, где над ним никто не властен. Миром, куда он уходил, чтобы окрепнуть и набраться сил для повседневной жизни. Миром, который ничего и никому не дает даром.
Отличников обычно недолюбливают, даже если они охотно подсказывают и дают списать, — но к Рейфу одноклассники никогда не цеплялись, хотя он никогда не подсказывал и списать не давал. Зато он всегда был готов объяснить любому решение непонятной задачи или помочь разобраться с трудным текстом. Ну а учителя так и вовсе благоволили к не по летам старательному подростку. Они не могли не понимать, что стоит отличная учеба вечно голодному, усталому и невыспавшемуся Рейфу, задерганному капризами Киски и придирками Крыски, куда больших трудов, чем его более благополучным сверстникам. Любой из учителей, даже самый требовательный, был бы рад поставить ему в учебную нотату отметку выше заслуженной, случись в том надобность. Однако надобности такой не возникло ни разу: пусть учителя никогда и не придирались к Рейфу, зато он делал это сам. Он придирался к себе свирепо, безжалостно, не давая ни спуску, ни потачки. Знания — это будущая свобода. Рейф учился с тем же усердием, с которым пленный раб пилит свою цепь. Закон разрешает покинуть дом родителей или опекунов в четырнадцать лет, если ты можешь себя прокормить, — и Рейф не собирался оставаться у тетушек ни часа сверх этого срока.
В день своего четырнадцатилетия Рейф пришел к попечителю школы и попросил у него дозволения сдать экстерном экзамены за оставшиеся три года учебы — ведь без свидетельства об окончании школы его не примут ни в одно учебное заведение магической коллегии. Попечитель дозволил охотно: если кому и учиться магии, так это Рейфу Эрраму. Ну и что же, что годами не вышел, — зато талантом взял! Магический дар, еле тлевший в немолодом школьном учителе, жарким пламенем вспыхнул в его сыне. Держать мальчика в школе еще три года — просто преступление перед его талантом! Незачем ему всякую там географию с математикой зубрить и прочую древнюю литературу… тем более что он их уже и выучил… Мало ли что может приключиться с магическим дарованием, если нет возможности упражнять его, как должно? Еще погаснет, чего доброго. А что может приключиться с магом, чье дарование ослабело, как заплывшие жиром мускулы изленившегося борца? Да, а что может приключиться с теми, по чьей вине это стряслось? Нет уж, пусть юный Эррам сдает все экзамены за выпускные классы сейчас и отправляется в любой из университетов коллегии! Школа ему еще и рекомендации выдаст отличные.
Экзамены Рейф сдал блестяще. Дверь на свободу распахнулась.