С тех пор как бедный Юнис начал свое хождение по мукам, круг времени успел замкнуться не только для Фахда, но и для восстания. Двадцать с лишком лет назад, когда Бахраз сломил Юниса и превратил его в жалкого землероба, был переломлен и хребет первого восстания. И сейчас жест Юниса служил как бы символическим знаком победы Хамида, словно победа уже была одержана. Ни разу еще — даже после захвата нефтепромыслов — не было у меня такого полного ощущения победы, как при виде Юниса, склонившегося к рукаву Хамида.
Да, я знаю, мы победили, и потому сейчас только начинаются настоящие трудности — не для меня одного, но для всех нас. Дело серьезное.
А теперь я снова должен сделать перерыв, потому что становится уже темно. Да и пора мне в путь. Мы с Хамидом поедем сейчас в лагерь Зейна. Это не так уж далеко; но у меня такое чувство, будто передо мной лежит бесконечная пустыня ада, — вероятно, потому, что я знаю: настал час оказать последнюю услугу восстанию.
Perdo![29] Perdo! Perdo!
Сейчас, когда я снова пишу, все это уже позади, а впереди через несколько часов — нефтепромыслы, пока едва различимые в предрассветном тумане. Мои спутники спят, пользуясь недолгим привалом, а я — что для меня сон? Мне теперь особенно ненавистны эти черные пустые часы, когда бездействуют и разум и чувства. Я все больше и больше дорожу каждым мигом работы сознания.
Насколько я помню, мне пришлось прервать беседу с вами (этот марафонский бег мыслей) перед шатром Хамида. Лучше бы мне не входить тогда вовсе в этот шатер. Лучше бы мне не ездить с Хамидом в лагерь его городского союзника. Там я потерял все.
Правда, кое-что я там и нашел — Фримена, например. (Его захватили воины Зейна, но сейчас он здесь, со мной.) Кстати, поговорим о твоем письме, Тесс, которое привез этот мерзавец и которое попало ко мне в руки раньше, чем он сам.
Какими махровыми дураками мы с тобой были, Тесс, и как поздно вздумали исправлять свои ошибки! Выйдет ли из этого что-нибудь? Боюсь загадывать; но твое письмо я сейчас вклею сюда, в эту записную книжку, чтобы оно не затерялось и было у меня перед глазами. Я его прилеплю смолою мирры, которой мы тут разжигаем костры. (Чтобы ты не вообразила, будто перенесенное потрясение настроило меня на романтический лад, спешу добавить, что арабы употребляют мирру как средство против рези в желудке.)
Я нарочно подчеркнул те места в твоем письме, которые делают его таким важным для меня, — чтобы ты их сразу увидела.
Как и тебя, меня глубоко обидело, что, по мнению твоего отца, тебя заставила вернуться домой какая-то беда, неудача, болезнь, или одиночество, или чувство растерянности. Но ты права, девочка, — он и не мог подумать иначе. Он, по твоим описаниям, болен и одинок, не потому даже, что живет один и в тяжелых условиях, а потому, что внутри у него все пусто и мертво; к тому же его измучила тоска по тебе — я уверен, что твой отъезд из дому нанес ему рану, которая до сих пор не зажила. Так можно ли его обвинять? А что братья не хотят с тобой разговаривать, — не огорчайся этим. Поскольку оба женаты, то рано или поздно непременно прибегут к тебе жаловаться на своих жен. Это слабое утешение и довольно плоская шутка, Тесс, но я только потому позволяю себе шутить так, что ты, я убежден, уже сумела победить их недовольство и предубеждение и враждебное отношение к тебе. А уж если твоя готовность к самопожертвованию не заставит их сменить гнев на милость, может быть (и даже наверное), это сделает твоя политическая работа! Класс есть класс — я теперь проникся этим убеждением так же твердо, как и ты, только для меня все тут сложнее и трагичнее. И еще скажу тебе в ободрение, Тесс: я знаю, ты сейчас относишься к братьям так же неприязненно, как и они к тебе, (иначе быть не может после такой нелюбезной встречи), но когда вы наконец поймете друг друга и помиритесь, поворот будет настолько крутой, что вы потом просто не сможете обходиться друг без друга, такая у вас пойдет любовь и дружба. Твои родные — простые, грубоватые люди, и с ними действительно можно жить, как говорится, душа в душу; мне с моими родными это никогда не удавалось (или, вернее, им со мной, потому что носителем смуты всегда был именно я).
Но мы не о том говорим, что сейчас важно для нас обоих.
Что-то словно ожило во мне, девочка, когда я, читая твое письмо, дошел до этих взволнованных строк: „Если бы ты теперь был в Англии, Нед, я бы попросила тебя приехать сюда, ко мне. Если б я могла добраться до тебя в твоей пустыне, я бы сказала: вернись домой, Нед. Вернешься?“