Он бросил расколотые дрова на поленницу, присел, чтоб поднять очередную чурку. Рукавом утёр лоб и насупился вдаль, на ту сторону распадка, напевая про себя балладу о Рипнире. Где-то там, за холмами, сражается армия Чёрного Доу. Там, за холмами свершаются славные подвиги, и пишутся завтрашние песни. Он поплевал на ладони, огрубевшие от топора, и бороны, и косы, и мотыги, и даже стиральной доски. Он ненавидел долину и здешних жителей. Ненавидел хутор и свои здешние занятия.
Он создан сражаться, а не рубить дрова.
Он услышал шлепки шагов, увидел согнувшегося брата, тот взбирался гребнем ведущей от дома тропы. Уже вернулся из деревни, и, похоже, бежал весь путь. Топор Ручья поднялся ввысь, в яркое небо и устремился вниз, и ещё один южанин предан гибели. Фестен добрался до вершины тропы и остался стоять, не разгибаясь, с трудом пытаясь отдышаться — трясущиеся руки на ходящих ходуном коленях, круглые щёки отекли и порозовели.
— Что за спешка? — спросил Ручей, нагибаясь за ещё одним брёвнышком.
— Там… там… — Фестен боролся с речью, с одышкой и через силу пытался выпрямится — и всё одновременно. — Там, в деревне, люди! — единым порывом выпалил он.
— И что там за люди?
— Карлы! Карлы Долгорукого!
— Что? — Топор позабыто навис над головою Ручья.
— Айе. И сейчас идёт раздача оружия!
Ручей постоял ещё мгновение, затем отшвырнул топор на горку наколотых дров и зашагал к дому. Зашагал твёрдо и быстро, целиком заваченный песней. Так быстро, что Фестену пришлось семенить трусцой, чтоб не отстать, спрашивая снова и снова — Ты чего делать-то собрался? — И не получая ответа.
Мимо хлева и глазеющих коз, мимо пятерых больших пней, иссечённых и выщербленных годами ежеутренних упражнений Ручья с клинком. В пропахшую дымом домашнюю тьму — сквозь плохо подогнанные ставни свет падал косыми чертами на голый пол и облысевшие меховые шкуры. Под башмаками заскрипела древесина, когда он дошагал до своего сундука, опустился на колени, откинул крышку, с нетерпением отбросил уложенную одежду. Извлёк его одними пальцами, нежно, будто влюблённый. Единственную дорогую ему вещь.
Золото сверкнуло во мраке и он обвил пальцами рукоять, чувствуя совершенство его баланса выдвинул из ножен фут стали. Улыбнулся от пробудившегося при этом звука, того скребущего напева, ввергнувшего в трепет и без того уже звенящие нервы. Как часто он вот так, склонившись, улыбался — шлифуя, затачивая, мечтая об этом дне, и вот он пришёл. Он вогнал меч обратно в ножны, повернулся и… замер.
В дверях, наблюдая, стояла его мать. Чёрной тенью на белом небе.
— Я беру меч моего отца, — отрезал он, потрясая перед ней рукоятью.
— Этим мечом его убили.
— Он мой по праву!
— Да.
— Ты больше не заставишь меня остаться. — Он уложил пару вещей в котомку, что держал наготове. — Ты сама обещала — этим летом!
— Обещала.
— Я уйду, и ты меня не остановишь!
— А я пытаюсь?
— В мои годы Шубал Колесо воевал уже семь лет!
— Большая удача.
— Пора. Уже давно пора!
— Знаю. — Она смотрела, как он снимает лук, ненатянутый и обмотанный несколькими струнами тетивы. — Следующие месяц-два по ночам будет холодно. Лучше возьми с собой мой хороший плащ.
Это застало его врасплох.
— Я… нет, лучше сохрани его у себя.
— Я буду спокойнее, зная, что он с тобой.
Ему не хотелось спорить — не ровён час потеряет самообладание. Весь из себя крутой и смелый предстать перед тысячью тысяч южан, но напуганный одной женщиной, что его родила. Поэтому он сбросил с крючка и набросил на плечи её хороший шерстяной зелёный плащ и со значительным видом пошёл к двери. Словно всё совершенные пустяки, хотя и знал, что это её лучшая вещь.
Снаружи стоял, не вполне понимая, что происходит, издёрганный Фестен. Ручей взъерошил его рыжие волосы:
— Теперь ты здесь мужчина. Порубишь дрова, и я привезу тебе что-нибудь с войны.
— Там не найти ничего, что нам нужно, — произнесла мать, разглядывая его из темноты. Не разгневанно, как в её привычке. Лишь печально. До сего момента он вряд ли осознавал, насколько вырос большим, по сравнению с ней. Её голова едва ли доставала ему до плеча.