На основании обширных сведений, поступивших от штаб-ротмистра Максимова, Александр Александрович Пушкин посчитал своим долгом составить докладную записку на имя командира дивизии фон Родена, сухощавого, всегда уравновешенного генерала с прозрачными, холодноватыми остзейскими глазами. В этой записке подчеркивалась возможность скорого начала боевых действий на Балканском военном театре, высказывались стратегические и тактические соображения по наиболее рациональному использованию кавалерийских частей против турецких войск с учетом реальных условий, вносились предложения по реорганизации военной подготовки личного состава конных полков.
Суть предложений Пушкина сводилась к возрождению суворовских принципов армейского обучения — учить тому, что потребуется на войне. Эта простая истина за период от Павла I до Николая I была добросовестно забыта.
Письменного ответа на докладную записку Пушкина о i фон Родена не последовало. Однако при встрече в штаб-квартире дивизии генерал-майор, пожевав жесткими бес-
кровными губами, произнес с подчеркнутым благорасположением:
— Ваш рапорт, друг мой Александр Александрович, показался мне чрезмерно воинственным. Отечество наше, слава богу, с сопредельными державами в мире пребывает, в том числе и с Оттоманской Портой... А славянский вопрос — это скорее сфера эмоций. Предоставим ее господам Аксаковым и Достоевским. Что же касается наших добровольцев на Балканах, то имеется, смею вас заверить, негласное высочайшее повеление не только не поощрять пагубного увлечения среди офицеров, но и всячески препятствовать оному. Такое предписание вы на днях получите... Сие, мой друг, означает, что дело с Турцией, наоборот, идет к полному замирению...
— Хочешь мира, готовься к войне, Леонид Федорович, — попробовал Пушкин защититься древним латинским изречением. — А мы же бесконечными смотрами увлечены. Огневая подготовка в загоне. Лошади раскормлены. Только что и можем — парадные эволюции исполнять.
— Армия монарха российского, господин полковник, всегда готова защитить интересы и безопасность империи, — разом переменил тон фон Роден. Лицо его разгладилось и окаменело. Два холодных остзейских глаза смотрели на Пушкина в упор. — Все меры по повышению боеспособности вверенных нам частей обусловлены утвержденными свыше уставами, сиречь законами воинской службы. И долг наш с вами — неукоснительно и свято их исполнять.
Александр Александрович сразу понял, что вести дальнейший разговор бесполезно. Выслушав тираду генерала до конца и испросив разрешение удалиться, он корректно откланялся.
— Да, хочу вас спросить, полковник, — как будто вспомнив что-то, остановил его генерал, — этот ваш ротмистр Максимов, я, кажется, его помню... Как он? Располагает вашим доверием?
— Полнейшим, — насторожился Пушкин. — Прекрасный боевой офицер. Грамотный. Инициативный. И к тому же настоящий патриот, — он не удержался и сделал выразительный упор на последнем слове.
Седая бровь фон Родена дернулась.
— Ну-ну... — неопределенно изрек генерал и кивнул головой, давая понять, что разговор окончен.
Возвращаясь в расположение полка в тряской походной бричке, запряженной парой сноровистых рысаков, с неизменным Трофимычем на козлах, с которым обычно любил потолковать в дороге, Пушкин на этот раз был молчалив и озабочен.
«С генералом закавыка вышла», — опытным оком сразу определил старый ездовой, едва глянув на командира, и с россказнями своими и побасенками не лез.
Лошади бежали ходко. Бричку кидало и заносило на выбоинах. Но полковник как будто и не замечал этого. Он думал о своем.
Собственно, от разговора с фон Роденом Александр Александрович большего и не ожидал. Отношения у него с командиром дивизии с самого начала сложились, как определил их сам Пушкин, «дружелюбно-натянутые». Старый службист, известный своей пунктуальностью и педантизмом, давно и основательно усвоил, что самое надежное в жизни— это безукоризненно и точно исполнять предписания свыше. В конце концов, кто отдает приказы, тот за них и отвечает. Свою точку зрения фон Роден перед начальством никогда не отстаивал, поскольку таковой не имел.
То, что генерал отнесся равнодушно к его начинаниям и предложениям, не столь беспокоило Пушкина. В своем полку он уже во многом реорганизовал учебную подготовку, максимально приблизив ее к условиям войпы па сильно пересеченной местности. Для полковых учений он сам выбрал место с крутыми, поросшими мелколесьем холмами, с каменистыми осыпями, с балками и оврагами, с прихотливо петляющей речушкой.
Здесь его эскадроны разыгрывали настоящие «сражения», производили рекогносцировку, скрытые обходы «противника» и стремительные атаки. Кони, застоявшиеся в конюшнях и привыкшие к церемониальным маршам, исходили мылом. Особое внимание уделялось стрельбам. Гусары, набившие руку на рубке лозы, карабинами пользовались неохотно и стреляли плохо. Работа еще предстояла большая, и от нее Александр Александрович и не думал отступать.
Он знал, что и другие полковые командиры по своей инициативе начали боевые тренировки, и это было встречено с пониманием и офицерами, и нижними чинами. Овладевшее им под конец разговора с фон Роденом горьковатое чувство разочарования и даже обиды постепенно
рассеивалось. Пусть генерал благодушествует, дело идет и без него. Время такое...
Больше тревожил Пушкина какой-то не совсем понятный, как бы с двойным дном, вопрос о Максимове. Уж ко-го-кого, а штаб-ротмистра фон Роден знал, даже награду ему вручал самолично. А вот поди ж ты, о доверии к нему вдруг спросил. Просто из любопытства генерал ничего не спрашивает. У него все по полочкам. Что-то за всем этим кроется...
Мчась в подпрыгивающей на ухабах бричке и строя всевозможные предположения относительно своего штаб-ротмистра, Александр Александрович, конечно, не мог себе представить, что имя Максимова в это время фигурировало в самых высоких правительственных сферах.
Все началось с того, что государственный канцлер светлейший князь Александр Михайлович Горчаков получил от генеральпого консула в Белграде Карцова телеграмму следующего содержания:
«В сентябре прибыл в Белград русский гусарский ротмистр Евгений Максимов. По поискам сербской полиции оказывается, что с тех пор приезжали сюда офицеры: Савельев, Долматов и другие, по-видимому, признавшие Максимова своим вождем. Переодетые сербами, одни ездили по княжеству, по городам австрийской Сербии и в Боснию, где один из них был ранее в рядах инсургентов. На днях Максимов отправился, говорят, в Петербург, обещая здешним своим агентам возвратиться через три недели. Князь Милан спрашивает меня, имеет ли этот офицер какое-либо поручение от нашего правительства?..»
Опытный дипломат, Андрей Николаевич Карцов сделал охотничью стойку. Натренированным чутьем он угадывал, что гусарский ротмистр и его друзья представляют собой какую-то неведомую организацию. Русские добровольцы не только с оружием в руках помогали восставшим боснийцам и герцеговинцам, но и вели скрытную работу в Сербии и даже на австрийской территории. Стараниями все той же сербской полиции уже было известно доподлинно: офицер Долматов связан с местными социалистами. Видимо, и другие... Л кто таков этот гусарский ротмистр Максимов, почитаемый остальными за вождя? И что означает его тайный вояж в Петербург и обратно? Не скрывается ли за этим связь с русским столичным революционным комитетом?
Забеспокоился и глава сербского правительства князь 26 Герои Шипки 401
Милан: не представляют ли офицеры во главе с Максимовым некую русскую негласную военную миссию на Балканах? И не могут ли вызвать их уж слишком активные действия осложнений с австрийским двором?..