В своих официальных контактах с королевской ставкой под Смоленском бояре постоянно извещали короля Сигизмунда III о начавшемся земском движении. «А о Резани ведомо нам чините, — писалось в королевском ответе, — что Прокофей Ляпунов ссылаетца с Понизовными и с Сиверскими городы, и наших государьских грамот ни в чом не слушает». Это еще сведения о самом начале действий Ляпунова, призвавшего к неподчинению Боярской думе в Москве до приезда королевича Владислава: «…покаместа сын наш Владислав королевич приедет на свой царский престол на Москву, и до тех мест грамот наших ни в чом слушать, и доходов денежных вести и никаких иных доходов на сына нашего королевича да-вати не хотят»[106]. Московские бояре озаботились таким ходом событий. Видя «по отпискам приказных людей изо всех городов», что власть уходит у них из рук, Дума решила обратиться к королю. Московские бояре и король Сигизмунд III обменялись в феврале 1611 года посольствами Михаила Мошинского (Мошинковского) и ловчего Ивана Романовича Безобразова. Из грамот, которые отсылались из Кремля под Смоленск и обратно, можно понять только одно: король Сигизмунд III успокаивал Боярскую думу, чтобы достичь главной цели — сломить «непокорство» смоленских сидельцев. Бояре же велеречиво вспоминали времена последнего «прирожденного» великого государя Феодора Ивановича, Бориса Годунова, «вора Отрепьева» и Василия Шуйского; говорили о том, откуда началась Смута, и обвиняли во всем тех, кто никак не хочет подчиниться договору о призвании королевича Владислава, несмотря на подтверждения короля Сигизмунда III, что он готов дать своего сына на царство и не желает разрушения православной веры. Бояре выделяли действия двух центров: «Нижних» (так) и «Понизовных городов», отступивших от королевича Владислава, а также Рязани. Текст их послания королю Сигизмунду III, сохранившийся в изложении в королевской грамоте, звучал следующим образом: «И городы Нижные и Понизовные, целовав крест, отступили; а на Резани Прокофей Ляпунов ссылаетца и с Понизовными и с Северскими городы, наших грамот ни в чем не слушает, и денежных доходов к Москве не везут и впредь давати не хотят, покаместа сын наш будет на Московском государстве»[107].
Боярская дума опаздывала со своими страхами и подозрениями. Поход под Москву был уже подготовлен совместными действиями Прокофия Ляпунова и воевод разных городов. Определились города — центры сбора земских сил, выбраны пути, по которым должны были одновременно подойти к столице отряды ратных людей. Достичь такой согласованности было непросто, однако для прихода под Москву символично был выбран особый «Велик» день — день Пасхи. В Москве тоже знали о подходе рати Ляпунова и ждали ее. Отношения с польскими и литовскими войсками становились всё более напряженными; у бояр имелись все основания подозревать, что в столице находится немало людей, готовых по первому призыву примкнуть к действиям повстанцев. Тут-то и случилось «конечное разорение» Московского государства, как стали называть великий пожар в Москве 19 марта 1611 года. Вооруженные поляки, литовцы, «немцы» — те, у кого оставалось оружие, — повернули его против мирных жителей города, пытавшихся защитить себя и свое имущество. В боях 19 марта 1611 года был ранен оказавшийся у себя на дворе на Сретенке князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Приехал ли он случайно в столицу или заранее договорился об этом с Прокофием Ляпуновым, — этот вопрос для историков остается открытым. Однако самого князя Пожарского в Москве после пронской истории считали «изменником», его убрали с воеводства в Зарайске, поэтому представление о его совместных действиях с воеводами земского движения совсем небезосновательно[108].
События, сопровождавшиеся кровопролитными боями и опустошающим пожаром, невозможно было забыть. Они показали, что бессмысленно, как раньше, обсуждать вероятное воцарение в Москве королевича Владислава. Надежда на выход из тупика и освобождение могла быть связана только с земским ополчением.
Король Сигизмунд III, получив известия о московском пожаре 19 марта, возложил всю вину на Прокофия Ляпунова и других «изменников». Он повторял придуманное объяснение: что события в Москве начались-де как превентивные действия, что существовали угроза польско-литовскому гарнизону и заговор против самих бояр в Москве. Пусть так, но масштабы бедствия, постигшего Московское государство, оказались несоизмеримыми с возможными последствиями от появления под Москвой земских ратников. Под Смоленском вряд ли до конца понимали, что происходило в тот момент за пределами разоренной Москвы. Началом всех событий там посчитали слухи о том, что король Сигизмунд III не хотел дать на царство королевича Владислава, «а хочем будто Московъсково государства доступати к Польше и к Литве». Выступление Ляпунова напрямую связывали с действиями патриарха Гермогена: «…и после того по сылке и по умышлению Ермогена, патриярха Московъскаго с Прокофьем Ляпуновым почала на Москве во всяких людех быти великая смута, и на наших польских и литовских людей ненависть и неверство положили, и хотели наших людей выслати из Москвы неволею, и иные многие свои грубости учинили, послуша злого умышления».
Конфигурацию ополчения, пришедшего под Москву, в королевской грамоте интерпретировали своеобразно, выделив, кроме Ляпунова, прежде всего ярославского воеводу некняжеского происхождения (со знакомым формантом фамилии на ский /-цкий) и казачьих предводителей: «…а надеялись на Прокофья Ляпунова с товарыщи, да на Ивашка Волынсково, да на Ивашка Заруцково, да на Ондрюшка Просовецково и на иных воров, которые з городов пошли к Москве розными дорогами». Последнее обстоятельство — о разных путях, какими ополчение шло к Москве, — передано верно. Под Смоленском обвиняли людей, собравшихся в поход, что они «свое крестное цолованье преступили», то есть нарушили присягу королевичу Владиславу, «и с нашими польскими и литовскими людьми бои учинили». Говорили и об опасности, грозившей московской Думе и всем сторонникам короля и королевича в Москве: «…и над вами бояры и надо всеми теми, которые нам добра хотели, всех вас смерти довести хотели». Разорение Москвы объявлялось Божьей карой и наказанием за «измену и воровство»: «…и затем многая кровь изменничья пролилась, посад в каменном городе и в деревяном весь вызжен»[109].
Как воспринимали произошедшее те, кто ждал освобождения страны? Об этом дает представление «Новая повесть о преславном Российском царстве». Она полна призывов к тому, чтобы спасти столицу: «Что стали, что оплошали? Чего ожидаете и врагов своих на себя попущаете и злому корению и зелию даете в земле вкоренятися и паки, аки злому горкому пелыню распложатися?» У людей появилось ощущение, которое переживается в очень редкие периоды истории, когда нужно сделать свой выбор и действовать по принципу «сейчас или никогда». «Время, время пришло», — буквально кричит автор «Новой повести» своим современникам о наступившей беде. Он призывает их к «подвигу», просит не терпеть дальше, проявляя свое «нерадение» и «недерзновение», а умереть «за правду», выступив против своих врагов[110].
Действия Прокофия Ляпунова и других воевод земского ополчения «освятили» своими грамотами в Троицесергиевом монастыре. Трудно найти в публицистике Смутного времени слова сильнее, чем те, что звучат в грамотах архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына[111], рассылавшихся из Троицесергиева монастыря «в Казань и во все Понизовые городы, и в Великий Новгород и Поморье, на Вологду и в Пермь Великую». Троицкие грамоты должны были заставить эти города оказать помощь земскому движению. «Где святыя Божий церкви и Божие образы? — риторически вопрошали архимандрит Дионисий, келарь Авраамий и «соборные старцы». — Где иноки многолетными сединами цветущия и инокини добродетелми украшены, не все ли до конца разорено и оборугано злым поруганием? Где народ общий християнский, не все ли лютыми и горкими смертьми скончашася? Где множество безчисленное во градех и в селех работные чади християнства, не все ли без милости пострадаша и в плен розведены? Не по-щадиша бо престарившихся возрастом, не усрамишася седин старец многолетных и с(о)савших млеко младенец, незлобивая душа, вси испиша чашу ярости праведного гнева Божия». Вслед за этими проникновенными словами следовал призыв к объединению, «чтоб служивые люди безо всякого мешкания поспешили к Москве, в сход, ко всем бояром и воеводам и всему множество народу всего православного християнства». Троицкие власти умоляли не пропустить время и как можно быстрее помочь «ратными людми и казною», для того «чтоб ныне собранное множество народу хрестьянского войска здеся на Москве, скудости ради, не розошлося»[112].
108
См.:
109
Сб. РИО. т. 142. с. 238. Современный польский историк Томаш Бохун тоже пришел к заключению, что действия Александра Госевского носили «превентивный» характер ввиду подхода к Москве войск ляпуновского ополчения. См.:
110
См.: Новая повесть о преславном Российском царстве // Библиотека литературы Древней Руси. т. 14. с. 170, 172.
111
Авраамий Палицын был участником многих событий Смуты. Он происходил из дворянского рода, многие представители которого служили по Кашину. Повторяющиеся в биографиях Палицына сведения о его рождении в селе Протасьеве рядом с Ростовом основаны на поздних «семейных преданиях» других дворян Палицыных, владевших этим селом в конце XVIII века. В 1570—1580-х годах Аверкий Иванович Палицын служил в Москве среди рядовых детей боярских московского служилого «города». После расформирования этого чина Палицын попал в опалу в 1588 году Спустя несколько лет принял постриг в Соловецком монастыре, затем вместе с группой соловецких монахов был переведен в Троицесергиев монастырь. С 1608 по 1620 год — келарь Троицесергиева монастыря (согласно монастырскому уставу он был главным правителем дел всего Троицесергиева монастыря). На годы начала его келарства пришлась знаменитая осада Троицесергиева монастыря войсками Яна Сапеги и другими сторонниками Лжедмитрия II. (См.: