К подлинной жалованной грамоте, как и положено, была привешена красновосковая печать. Документ скрепил дьяк Приказа Большого дворца Иван Болотников, так как село Домнино принадлежало к дворцовому ведомству. Интересно, что дьяк Иван Болотников входил в состав посольства земского собора в Кострому весной 1613 года[567], а значит, должен был хорошо помнить обстоятельства событий, происходивших в то время в Костромской земле. Это служит еще одним признанием, пусть и косвенным, правдивости Богдана Собинина — зятя Ивана Сусанина.
Из грамоты остается неясным, в каком точно году и месяце происходили события, потому что одна часть «121-го года» (с 1 сентября по 31 декабря) приходилась на 1612 год, а другая (с 1 января по 31 августа) — на 1613-й. Датой смерти Сусанина иногда называют 27 ноября, но есть ли в этом исторические основания и связана ли дата с почитанием его памяти у прямых потомков — коробовских белопашцев, тоже остается неизвестным. На этот день приходилось празднование иконы Божией Матери, именуемой «Знамение», особенно почитаемой в роду Романовых. Такое совпадение, если оно в действительности имело место, безусловно, должно было повлиять на царя Михаила Романова и его мать инокиню Марфу Ивановну
Между тем поход «черкас», которые в народном восприятии легко могли превратиться в «литву» и «поляков», действительно состоялся в конце 1612-го — начале 1613 года. Упоминавшееся «вологоцкое разорение» 22 сентября, как выяснили воеводы подмосковного ополчения, оказалось делом сторонников короля Сигизмунда III: «Приходили на Вологду… польские и литовские люди и черкасы изгоном из литовских же полков из Можайсково и из Вяземсково уезда безвестно резвые люди»[568]. Целью похода «черкас», прошедших маршем по Русскому Северу, стали поиск и освобождение оказавшихся в плену недавних хозяев Московского Кремля. Согласно расспросным речам новгородского посланника Богдана Дубровского и еще двух купцов, приехавших из Москвы в Новгород в январе—феврале 1613 года, отряд этот насчитывал от трех до шести тысяч человек. Потерпевший неудачу с избранием на русский трон король Сигизмунд III отправил их «делать вокруг набеги». Хорошо известно, что северные города обычно были местом ссылки. Сохранилась грамота 21 ноября 1612 года об отправке в Солигалич по «приговору» воевод ополчения и «по совету всей земли» «польских людей, которые сидели в Москве», 17 человек — «Телефусовы роты сшляхтичев», и еще семерых рядовых солдат — «пахолков»[569]. Пан «Телефус», или «Теляфус», — прозвище, данное по имени героя троянских сказаний, сына Геракла. Телеф (Telefus, Telephus) был тушинским ветераном и сидел в осаде в Москве; он упоминается в записках Николая Мархоцкого, Иосифа Будилы и Богдана Балыки[570]. Как писал Иосиф Будило, товарищей и рядовых солдат его роты отправили в Галич, где они были перебиты. Сам Будило был взят под охрану князем Дмитрием Михайловичем Пожарским, поэтому и выжил. Интересовался он и судьбой тех, кто служил под началом «пана Талафуса»: «А из Талафусовых не многих спасли в Соли Галицкой наши казаки, явившиеся туда неожиданно, наездом»[571].
Купцы в Новгороде тоже рассказывали об успехах черкасских казаков, которые «пошли к Белозерску (Белоозеру), Каргополю и Вологде и там вокруг взяли нижеследующие маленькие замки: Тотьму, Сольвычегодск, Солигалич, Унжу, лежащие между Вологдой и Холмогорами, которые они чрезвычайно разорили и причинили много другого вреда здесь в местах, куда они проникли. И они освободили много поляков, взятых в плен в Москве и посланных в вышеупомянутые крепости…». О том же свидетельствовал новгородский сын боярский Богдан Дубровский: «Эти казаки теперь должны быть около Вологды и наделали большого вреда и жестоко тиранили в беззащитных городах, местечках и солеварнях, везде, куда ходили»[572]. Сведения о взятии городов «черкаскими казаками» в рассказе купцов могут быть преувеличенными, однако места, где проходили такие «загонные» казачьи отряды, указаны точно, и эти земли достаточно близко располагались к Костроме и Костромскому уезду. По одному позднему свидетельству, Михаил Романов, «егда крыяся от безбожных ляхов в пределех костромских», молился в Макарьевом-Унженском монастыре[573]. Поэтому вполне вероятно, что в 1619 году инокиня Марфа и царь Михаил Федорович повторяли свой паломнический путь 1612 года, лежавший через Кострому на Домнино и Унжу.
Выбравшись из осажденной Москвы вместе с другими боярами и их женами после польского плена, инокиня Марфа вскоре увезла из столицы юного Михаила Романова. Дядя царя, Иван Никитич Романов, входил в состав Боярской думы «при Литве» в годы «междуцарствия», покровительствуя тем, кто принадлежал к клану Романовых. Но после освобождения Москвы у бояр не осталось никакого авторитета, и они срочно покинули Кремль. Инокиню Марфу не могло не беспокоить и то, что имя ее сына стали называть в связи с новым царским выбором. Она ревниво оберегала покой и благополучие и без того разрушенной обстоятельствами Смуты семьи, а потому предпочла за благо увезти сына из столицы. Самым благовидным предлогом был отъезд на богомолье по костромским монастырям, в частности на Унжу, «к Макарию», которому молились об освобождении пленных (а как мы помним, в плену томились задержанные королем московские послы, в том числе отец Михаила митрополит Филарет Романов). Сказывалось и то, что в разоренной Москве попросту нечем было прокормиться, в отличие от не затронутой военными действиями Костромы, где у Романовых тоже был свой осадный двор. Безусловно, инокиня Марфа могла рассчитывать и на пополнение запасов в своей родовой вотчине в Домнине.
Казачьи станицы, ходившие по Русскому Северу в конце 1612-го — начале 1613 года, не скрывали своих грабительских целей. Их интересовали и небольшие, обычно плохо укрепленные монастыри, и крупные боярские вотчины. «Черкасам» ничего не стоило сделать крюк и перед походом на Унжу (или после того) оказаться в окрестностях Домнина. Совсем не случайно причиной пыток и казни, согласно грамоте, выданной Богдану Собинину 30 ноября 1619 года, был отказ Ивана Сусанина указать место нахождения Михаила Романова: «…в те поры литовские люди изымали и его пытали великими немерными муками, а пытали у него, где в те поры мы, великий государь… были, и он Иван, ведая про нас, великого государя, где мы в те поры были… не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти». Полякам и литовцам было известно, что Михаила Романова уже называли в качестве одного из возможных претендентов на трон (на молодого Романова обращали внимание еще в начале «междуцарствия», в 1610 году). Это означает, что вся история Ивана Сусанина, если отвлечься от оперных условностей, действительно выглядит нерядовым событием, справедливо возвышенным как один из подвигов времен Смуты.
В самом первом известии об Иване Сусанине костромского историка XVIII века Николая Сумарокова нет и намека на всем известные обстоятельства того, как Сусанин намеренно завел врага в непроходимые топи, и смерть героя связывается отнюдь не с расположенным рядом с Домнином пресловутым Исуповским болотом. Болото это, кстати, действительно существует, и оно по сей день смущает добравшегося туда приезжего человека своим таинственным видом. Сумароков, который рассказывал в своей книге прежде всего о роли Костромы и Ипатьевского монастыря в истории Михаила Романова, вспоминал об Иване Сусанине, основываясь на тексте грамоты 1619 года, еще раз подтвержденной в его времена при Екатерине II. Первый костромской историк писал, что крестьянина Ивана Сусанина пытали, «где находится Михайло Федорович, но оной крестьянин не объявил, а снискал еще случай его уведомить, что ищут его литовские люди…»[574]. Потомки Сусанина тоже не говорили о смерти своего предка и обманутых им «поляков» в болоте; напротив, они хранили предание о том, что деревенский староста погиб в селе Исупове, где Сусанина пытали, а потом, посадив на «столб», то есть на кол, изрубили саблями «на мелкие части»[575].
568
Грамота князя Д.Т. Трубецкого и князя Д.М. Пожарского в Сольвычегодск 11 ноября 1612 года. См.:
570
См.: Записки киевского мещанина Божка Балыки о московской оса де 1612 года… с. 102;
573
См.:
574
См.:
575
См.: