Макаренко преподавал физкультуру в медицинском институте, исполнял обязанности заведующего кафедрой. Увлекся научной работой. Ставил эксперименты… Но горький июньский день 1941 года перечеркнул все его планы.
К тому времени у него была семья - жена, двое детей. Как преподаватель института, он имел бронь и мог остаться в Алма-Ате. Но генерал Панфилов формировал дивизию. Бухгалтеры, инженеры, педагоги шли в ополчение. И он тоже пришел в военкомат и ничего там не сказал о своей брони.
Они заняли новые рубежи. Вкопали орудия в мерзлую землю. Каждую минуту можно было ждать прорыва вражеских танков.
Борис Григорьевич - командир артдивизиона - на белом коне с группой сопровождающих объезжал свои батареи, проверял их готовность к бою.
За плечами был трехмесячный опыт тяжелейших боев - Волоколамское направление, отбитые атаки врага, гвардейское знамя за те бои и нелепая смерть Панфилова от случайной мины.
Панфиловцы помнили заветы своего генерала. Волнами катились по дивизии его слова: "Немец прет по дорогам. Техники у него пока больше. В лоб его остановить трудно. И вы не теряйтесь в любых условиях, уходите в леса, внезапно нападайте мелкими группами сбоку и опять уходите. Наносите урон. Создавайте у них впечатление окруженности, безвыходности. Помните: лучшая защита - нападение!".
И они нападали, наносили урон врагу. А когда понадобилось, 28 лучших сынов дивизии стали насмерть у Дубосекова, и фашистские танки не прошли.
…Борис Григорьевич осмотрел одну батарею и остался ею доволен: хорошо врыта в землю, замаскирована лапником - раньше не умели так маскировать, - в случае необходимости может занять круговую оборону.
Свернул цигарку, передал кисет с махоркой товарищам, пришпорил лошадь… И в этот миг в середине их группы разорвался немецкий снаряд.
…Несколько раз, едва придя в себя, он снова терял сознание. А когда, превозмогая боль в груди и голове, звон в ушах, все же сумел привстать на колени, тьма вокруг не рассеялась. Она обступала со всех сторон, была чернее ночи - без звезд, без неба, без макушек деревьев. И первой мыслью, которая возникла в сознании после того, как он понял, что случилось, была мысль о пистолете: "Одна пуля - и все кончено!".
Но пистолета на боку не было; от кабуры шел оборванный шнур. Значит, пистолет отшвырнуло взрывом.
В нагрудном кармане хранился запал. Он вынул его. Стал искать гранату. Она лежала в кабурчатке седла. Но от лошади остались одни клочья.
Шатаясь, вытянув вперед руки, натыкаясь на деревья, он нащупал ногами дорогу. По гулу орудий сориентировался, куда надо идти. Пошел на восток. В сапоге хлюпала кровь. Шел, пока не услышал поскрипывание снега под копытами лошадей. "Если немцы, сейчас пристрелят - и делу конец!" Но это были свои, кавалеристы Доватора. Они повезли куда-то в деревню. Он просил у них пистолет, протягивал руку. "Что ты, браток, выдумал! - говорили ему. - Еще поживешь!"
В теплой избе, где пахло соломой и хлебом, его уложили на мягкий матрац, стали стаскивать с ноги сапог… И он снова потерял сознание.
Очнулся далеко, в саратовском госпитале. Контузия, глухота на правое ухо, ранение в грудь, ногу и, самое страшное, - оскольчатые ранения в оба глаза. Вернее, в глазницы. Глаз не была.
Ему не давали ни ножей, ни вилок. А он замкнулся, ушел в себя. Не разговаривал, не отвечал на вопросы, не давал домашнего адреса…
Но у закаленного спортом тела свои законы. Время шло. Раны затягивались. И наступил момент, когда лежать без движения стало невмоготу. Ничего не видя перед собой, он начал напрягать мышцы больной ноги, сгибать ее в голеностопном суставе - делать то, что тысячи раз проделывал в институте, обучая студентов-медиков.
За этим занятием его застал палатный врач.
- Нехорошо вы поступаете, - сказал мягко и укоризненно. - Рядом с вами такие же раненые лежат. Им движения как воздух нужны. А вы в одиночку упражняетесь. Поймите, у нас специалистов по лечебной физкультуре нет!
Он ничего тогда не ответил. Притих. Но на следующий день осторожно опросил всех соседей по палате - слепых и зрячих,- узнал, у кого какое ранение. Люди откликались охотно, заинтересованно. Он поделил их на группы, мысленно составил комплексы упражнений и под счет, показывая сам, начал проводить лечебную гимнастику.
Дело пошло. Но как-то раз во время работы он ощутил в палате напряженную тишину. Думал: ошибся, сбился? Но от двери прозвучал голос комиссара госпиталя.
- Извините, товарищ Макаренко. Я вам помешал. Продолжайте, пожалуйста!
А потом комиссар пригласил его к себе.
- Не согласились бы вы составить комплексы упражнений для других палат? Для всего госпиталя? И возглавить эту работу?
Он согласился. Ходил по палатам, проводил занятия, готовил инструкторов-методистов, придумывал новые комплексы, а для тех, кто еще надеялся вернуться на фронт, вводил в комплексы приемы штыкового боя. Командование госпиталя объявило ему благодарность.
Он думал о других и меньше думал о себе. И от этого ему становилось легче. Будущее уже не казалось таким безнадежным. Сообщил о себе близким. Мать, жена, дети обрадовались его "воскрешению из мертвых". Ведь в декабре сорок первого пришла к ним похоронная: на месте разрыва снаряда нашли останки его товарищей и решили, что и он погиб.
Вернулся домой. И тут снова навалилась тоска. Особенно тяжко становилось, когда мать и жена уходили на работу, а дети - в школу. Что делать? Как жить дальше? А тут еще на почве той же контузии - головные боли, адские, нечеловеческие, и бессонница, которая хуже всего.
Страшным было это время для Бориса Григорьевича. И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не товарищи по старой, довоенной, работе. Профессор Петров и другие бывшие сослуживцы Макаренко стали настойчиво предлагать ему идти работать преподавателем в техникум физкультуры.
Несколько раз он прогонял их: "Преподаватель?! Учить подростков?! Чему я теперь могу научить?!".
Но со временем их предложение стало казаться Борису Григорьевичу не таким уж диким. Теперь, когда все уходили на работу, он старался больше передвигаться по комнатам, говорил вслух - объяснял уроки. Стал дальше и дальше уходить от дома - упражнял мышцы, учился ориентироваться в темном бесконечном пространстве…
Когда, сдавшись новому напору товарищей, наконец пришел в техникум, - первый и последующий уроки прошли удачно. Он выдержал труднейший экзамен перед подростками, которые никому не делают скидок.
Так расступилась тьма.
Через некоторое время его пригласили в педагогический институт на кафедру физвоспитания, потом - на кафедру легкой атлетики в институт физкультуры, который основали в Алма-Ате в сорок пятом году.
Конечно, не просто все это было, нашлись люди, которые считали его служебное продвижение благотворительностью в ущерб серьезному делу. И их трудно обвинять, они были убеждены в этом, они отвечали за подготовку молодых кадров. Но когда прослушали его лекции, когда увидели, как он чертит на доске летящие диски, как свободно ходит, объясняет, сказали: "У нас нет замечаний".
- Не может быть! - возразил он. - Недостатки бывают у всех педагогов. Даже у самых лучших.
- Ну что ж, если хотите… Вы, пожалуй, много передвигаетесь по аудитории.
Много передвигается!? Слепой!? Когда у всех слепых - скованность, боязнь пространства!
Этот упрек был лучше всякой похвалы.
- Борис, ты не думаешь, что тебе пора готовиться к защите диссертации? Мы выделим тебе специального человека для чтения литературы, - как-то сказали ему товарищи.
Он опять было отказался. Но теперь ненадолго. Научная работа давно манила его. Вокруг старых блокнотных записей родились новые мысли.
Теперь его все чаще видели на состязаниях, куда он приходил с друзьями. Он плавал в силу второго разряда и ни разу не наткнулся на стенку - чувствовал ее приближение. Бегал на коньках. Безошибочно узнавал, сколько студентов в аудитории - 25 или 30. Мерился силой рук с преподавателями института - ставил локоть на стол - и побеждал всех, кроме одного - с борцовской кафедры. Печатал на машинке, без устали слушал чтение книг, заказывал новые.