Клайг неуверенно поднял руку.
– Вопрос был риторический, болван.
Рука рекрута опустилась.
– За это тебе нести мой ранец.
У Клайга поникли плечи.
– Ладерлугер!
– Ледерлинген, господин капрал.
– Да хоть как. Ты у нас, что ли, доброволец? Значит, ты вызвался нести другую мою поклажу. Желток?
– Да, господин? – отозвался тот, пошатываясь под весом собственного ранца.
– Понесешь гамак, – сказал Танни со вздохом.
Новые руки
Бек поднял топор и с рыком махнул, расколов чурбан, словно голову солдата Союза. При этом он представлял себе на месте щепок обломки костей и кровь, вместо журчания ручья – гомон восторженной толпы, а вместо листьев на траве – прекрасных дев, павших к его ногам, понятное дело, тоже от восторга. Себя же Бек воображал великим героем, каким был его отец, снискавший высокое имя, честь и славу на поле брани, да еще и увековеченный в балладах. Сомнения нет, родитель был самым что ни на есть жестокосердным выродком на всем, черт его дери, Севере. Во всяком случае, умел таковым выглядеть.
Дрова он скидал в кучу и нагнулся за новой чуркой. Затем, выпрямившись, вытер рукавом пот со лба и хмуро поглядел через долину, напевая вполголоса песнь о сече при Рипнире. Где-то там за холмами сражается войско Черного Доу; вершат великие дела и слагают новые песни. Бек поплевал на ладони, мозолистые от колуна, плуга, косы, заступа и, стыдно сказать, стиральной доски. Эту долину с ее обитателями он ненавидел всеми потрохами. Ненавидел эту ферму и работу на ней. Ведь он создан для битв, а не для колки дров.
Послышались шаги; по крутой тропке от дома поднимался брат. Никак вернулся из деревни. Он что, всю дорогу бегом бежал? Топор Бека взметнулся в небо, и очередной череп южанина разлетелся в щепки. Фестен долез до верха и остановился, уперев трясущиеся ладони в дрожащие колени. Он тяжело дышал, круглые щеки пошли пунцовыми пятнами.
– Что за спешка? – спросил Бек, нагибаясь за очередным чурбаком.
– Там… там… – с трудом стоя на ногах, выговорил вконец запыхавшийся Фестен, – там в деревне люди!
– Что за люди?
– Карлы! Карлы Ричи!
– Чего? – Бек даже забыл опустить топор.
– Того! И у них там набор идет, в войско!
Бек бросил топор на кучу наколотых дров и зашагал к дому, настолько торопливо, что ветер посвистывал в ушах. Фестен, не поспевая за братом, трусил сзади.
– Что ты надумал? – тщетно допытывался он.
Бек не отвечал.
Мимо курятника, мимо тупо жующих коз, мимо пяти больших пней, иссеченных и зазубренных за годы ежеутренних упражнений Бека во владении клинком. Через продымленную темноту жилища с остриями пыльного света, пронзающими плохо пригнанные ставни. По голым половицам и старым, с пролысью мохнатым шкурам. Возле сундука Бек опустился на колени, откинул крышку. С легким нетерпением выкинув что-то там из одежды, он наконец нежно, трепетно дотронулся пальцами и поднял его – то единственное, что было важно.
Мягко блеснуло в полумраке золото, и пальцы Бека, лаская, легли на рукоять. Ощутив четкость очертаний, он выдвинул из ножен фут отполированной стали. Улыбку задумчивой нежности вызывал этот шорох, от которого сладко екало в груди. Сколько раз он вот так улыбался, шлифуя, затачивая, полируя, в мечтах о дне, который наконец настал. Бек вернул меч обратно в ножны, обернулся и… замер.
В дверях, молча на него глядя, стояла мать. Черной тенью на фоне неба.
– Я возьму отцовский меч, – хмуро сказал он.
– Его убили этим мечом.
– Этот меч мой. Хочу – беру.
– Кто ж тебе мешает.
– Ты меня не остановишь, – Бек с решительным видом скидывал что-то в мешок. – Ты сказала, этим летом!
– Сказала.
– И не можешь мне запретить!
– А я пытаюсь?
– В моем возрасте Шубал Колесо семь лет как участвовал в походах!
– Ай молодец.
– И мне пора. Давно пора!
– Я знаю.
Она молча смотрела, как сын укладывает лук со снятой тетивой и несколько стрел.
– Ближайшие месяц-два ночи будут холодными. Возьми мой плащ, он почти неношеный.
Это застало Бека врасплох.
– Я… Не, мам, оставь его лучше себе.
– Мне будет спокойней от того, что он при тебе.
Спорить не хотелось, чтобы не вспылить. Подумать только: весь из себя большой и храбрый, готовый сразиться с тысячей тысяч южан, а боится женщины, которая произвела его на свет. Бек без пререканий стянул со шпенька материн зеленый плащ и, накинув на плечо, направился к двери.