– Господи, – выдохнул Долмацкий, – она жива! У меня едва сердце не остановилось, когда вы мне позвонили.
– Жизненные показатели хорошие, – спокойно сказала Евгения, положив руку на плечо старика. – Не переживайте так… Она молодая, сильная, обязательно выкарабкается.
Водитель Долмацкого, франтоватого вида мужчина средних лет, неловко переминался с ноги на ногу в дверях палаты. Владимир Мезенцев с подозрением покосился на него. Отчего-то лицо этого молодчика показалось ему до боли знакомым.
И тут он вспомнил, откуда знает этого типа. Брови шерифа сами собой поползли вверх. Звали его Георгий, и в криминальном мире Санкт-Эринбурга его личность была слишком хорошо известна. Мезенцеву уже приходилось с ним встречаться, когда он расследовал одно дело, связанное с крупным мошенничеством. Это случилось много лет назад, поэтому он не сразу узнал Георгия. Тот, старательно отворачиваясь, делал вид, что не помнит Мезенцева.
Шериф часто слышал, что у Платона Евсеевича Долмацкого обширные связи с преступниками всех мастей, и теперь он лично в этом убедился. С этим старичком, любителем антиквариата, лучше было не шутить.
– Но как Серафима вообще оказалась на больничной койке?! – тут же начал горячиться Платон Евсеевич. – Что произошло? Если она отравилась у Тараса, я сожгу это заведение к чертовой бабушке!
Мезенцев и Белявская озабоченно переглянулись.
– «Одноглазый валет» здесь ни при чем. Не знаю, как сказать… – тихо произнесла Евгения. – Вашу дочь тошнило живыми змеями…
Долмацкий вскинул голову и изумленно на нее уставился. Георгий у двери так и застыл, навострив уши.
– Змеями?! – изумился Долмацкий. – Что за бред?!
– Вот с этим нам и нужно разобраться, – вступил в разговор шериф. – Возможно, это чей-то злой умысел, как бы странно это ни прозвучало. У Серафимы есть враги? Или у вас? Может, кто-то пытается отыграться на ней из-за вражды с вами?
– У всех есть враги, – устало произнес Платон Евсеевич, не сводя глаз с дочери. – И мы не без них, к сожалению.
– Ваша дочь на какое-то время уезжала в Санкт-Эринбург, но недавно вернулась обратно в Клыково. Не знаете, по какой причине?
– Ничего странного в этом нет. Она нигде не учится, а работает по свободному графику. Сама себе хозяйка. Может жить там, где ей заблагорассудится, – пожал плечами старик. – И передо мной давно уже не отчитывается о своих делах.
– В ее вещах мы нашли кое-что… Некий колдовской символ на бумаге. Серафима увлекается подобными вещами? – спросил шериф.
– Нет, – тут же ответил Долмацкий. – Мистика ее нисколько не интересует. А можно взглянуть на этот символ?
– Его только что увезли в участок… Но позже я вам обязательно покажу. Если мои догадки верны, кто-то мог подбросить ей этот знак. Отметить… Как отмечала свои жертвы Инесса, прежде чем наслать на них порчу. Возможно, это сделал кто-то из тех, с кем Серафима близко общается. Из тех, у кого была возможность дотянуться до ее сумочки.
– Насколько мне известно, все свободные вечера она проводила в нашем особняке, здесь, в Клыково. Горничная может подтвердить.
– А мы можем осмотреть комнату вашей дочери? – поинтересовался Мезенцев.
– Почему бы и нет? – Платон Евсеевич медленно поднялся с колен, не сводя с Серафимы глаз. – Можно сделать это прямо сейчас. Георгий нас отвезет.
– Было бы очень кстати, – оживился шериф. – Чтобы не откладывать дело в долгий ящик.
– Еще один вопрос, господа. – Долмацкий повернулся к Евгении. – Кто доставил сюда Серафиму?
– Ее привезли из кафе поздним вечером, – ответила Белявская. – Сопровождал девочку Клим Поликутин. Знаете его? Сын Ивана…
Услышав это имя, Платон Евсеевич застыл, будто громом пораженный. Его глаза гневно сузились, а кулаки рефлекторно сжались.
– Вот как? – едва сдерживая ярость, произнес он. – Что ж… Конечно, я его знаю. Даже лучше, чем хотелось бы. Надо будет отблагодарить мальчонку при встрече… А теперь поехали, шериф. Утром я вернусь сюда, Евгения. И лучше бы вам порадовать меня хорошими новостями.
Старик направился к двери палаты. Георгий посторонился, пропуская шефа в коридор, а затем быстро засеменил за ним. Владимир и Евгения встретились глазами. Белявская тяжело вздохнула, словно все это время сдерживала дыхание.