— Хорошо, хорошо, не вой, — говорит он. Он, кажись, недоволен, А может он просто меня жалеет? Он идет куда-то, открывает воду, наверное, моет руки. Я не слышу, чтобы он снимал штаны.
Я благодарю Бога за то, что ему перехотелось. Странно. Он еще никогда не прерывал развлечение на полпути.
Когда я поднимаю голову, насколько могу, то вижу покрытую грибком стену, которая становится все желтее.
А дальше уже и нечего рассказывать. Посадите крысу в клетку и поливайте ее кипятком. Или забросайте связанного шимпанзе петардами. Вы увидите боль, страх и тому подобные эмоции.
Я познакомился с Робертом через три дня после того, как оттуда убежал. Я забрал тогда весь героин. У того он был при себе, поэтому его легко было сразу забрать, когда он перевернулся. Я сильно испачкался при этом, потому что там сразу же образовалась лужа — на полу и везде. К счастью, угольный порошок, ну, угольный мел, быстро прикрыл пятна на одежде так, что их не было видно.
Впрочем, я не думал о них, потому что мне было очень хорошо. В другом микрорайоне я нашел старую котельную. В ней была большая, давно неиспользуемая печь, в которой спокойно могло поместиться много людей.
Внутри лежали школьные, немного подгнившие тетради и этот угольный мел. Я спал на тетрадях и ни одну из них никогда так и не открыл. Я впервые в жизни так часто курил, почти беспрерывно, буквально каждые полчаса.
На третий день я начал блевать желчью. Я допер, что должен найти что-то съестное, потому что с желудком происходят странные вещи. У меня не было бабок, и я начал ходить по микрорайону, выспрашивая у каких-то говнюков, не хотят ли они купить хорошего Герасима. Я продал им один раз и вечером того же дня — еще раз. Я слышал, что они называли меня Вонючим Барыгой, потому что я не мог помыться и постоянно потел. Ночью они пришли ко мне еще раз, позвали меня из печи, а когда я вышел, какие-то чужие люди поймали меня и подрезали мне ладонь у основания запястья, но я был укуренный и почти ничего не почувствовал. Один из них начал меня выспрашивать. И я, абсолютно обдолбанный, отвечал на все его вопросы, У него была лысая, выбритая голова и большие глаза. Это был Роберт. Потом он забрал меня, обвязал мне руки бинтом, и они кое-как зажили, хоть все еще чешутся, а иногда в одном месте появляется дырочка, из которой вытекает гной.
Сейчас раннее утро, а через десять минут я должен подойти к «Мультикино». Я наверняка успею, если удастся вытащить горный велосипед Роберта. Но могу и не успеть, потому что становлюсь все слабее. Мое тело — отяжелевшее и непослушное, как будто оно уже издохло и скоро отвалится от меня. И не только тело. Есть ряд вещей, о которых я не могу думать, потому что, когда я о них думаю, то меня засасывает, и тогда я уже ни о чем не могу думать. Я не могу думать о котах. Тут есть один такой кот. Сидит все время на тополе — может, у него какое-то соглашение со старухой. Тут когда-то раньше жила какая-то старуха. Но и о старухе я не могу думать, потому что меня просто рвет. И о родителях Лукаша — тоже не могу. Именно Лукаш — этот гигантский говнюк — и ждет меня возле «Мультикино». Гигантский, потому что у него рост — метр девяносто, а говнюк, потому что ему всего лишь семнадцать лет. Он сейчас носит маленькие шляпки, потому что так делали представители какой-то исчезнувшей субкультуры. У него еще есть энергия на подобные игры.
Я должен пыхнуть, чтобы немного ожить. Но я не могу. Сегодня вечером может приканать Роберт. Если он увидит, что у меня маленькие зрачки, то они у него тоже станут маленькими. У него всегда так бывает, когда он злой. Он бросит меня на тахту и снова прикует наручниками.
Я тащу велосипед через заросли и сильно потею. К счастью, героиновый пот совсем без запаха. Я должен сейчас проехать по черной тропинке до горки. Тропинка — черная, потому что всегда размякшая и заболоченная. Та часть Варшавы, в которой я сейчас нахожусь, называется Виляновскими Болотами. Между двумя нормальными районами — Виляновым и Урсиновым — сохранился кусок совсем иной действительности. Дикое село с буйной растительностью, через которую иногда невозможно пройти. Я это знаю, так как не раз экспериментировал, когда торопился на Урсинов.