- Интересная книга. Тебе бы тоже не помешало почитать.
Я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и иду в комнату отдыха, где устраиваю поверхностную сцену прощания со всеми этими мудаками, которых никогда больше не увижу. Из всех них для меня имеет значение только Одри, ей я говорю искреннее адью. Том остался в кабинете, видимо, ему слишком стыдно предстать сейчас на глаза недавнем своему пациенту.
Я выношу сумку на улицу, где жду мама и папа. Ванильно-молочные облака проплывают голубым небом, изредка закрывая собой яркое солнышко.
Сходи за моей спиной поскрипывают, и вот я вижу, как ко мне украдкой направляется Том, все так обеспокоен и расстроен. Видимо, хочет поцеловать и обнять меня на прощание: - Марк, слушай, извини меня ...
Он может взять все свои елейные заурядности и неискренние объятия и засунуть их в своей обманчивую вероломную задницу.
- Тебе никогда не понять моего гнева. Никогда, - отвечаю ему я, вспоминая почему-то Оргрейв и Бэгби. - Да, я нанес себе вред, едва не уничтожил себя, но я никогда не оскорблял тех, кто на это не заслуживал. И поэтому таких, как ты, мне никогда не понять - на вашей же стороне закон.
Я задыхаюсь от желчи, которая подходит к моему горлу, но продолжаю:
- Если бы я знал с самого начала, какая ты дрянь, то никогда бы не позволил тебе помогать мне разобраться со своей жизнью!
Здесь я слышу знакомый рокот мотора - и лица мамы и папы, такие радостные и сияющие, сводят на нет все мои слова. Всю ту боль, которую я им причинил, разрушают все мои пустые аргументы, все мое достоинство и уверенность в себе, уничтожают все мое мнимое благородство до конца. Но хуй с ними. Я отворачиваюсь от Тома и ебаного центра реабилитации и иду в сторону машины.
- Пусть тебе везет, Марк, - говорит Том. - Действительно, желаю тебе счастья.
Я злюсь на себя, но еще больше - на этого мудака. Ебаный лжец, коварный бюрократ.- Мы оба знаем, что ты сейчас пиздишь. Если бы ты хоть иногда думал о нас, все было бы иначе, - говорю я, пока отец выходит из машины. - А если хочешь сделать что-то полезное, лучше иди и присмотри за малым Вентерзом.
Я раздраженно выдыхаю, у меня больше нет сил говорить. Отец сердится, ему не нравится эта сцена, но он очень рад видеть меня, так же, как я рад видеть их, и вот наконец я забираюсь на заднее сиденье.
- Мальчик, мой мальчик ... - говорит мама, пересаживается на заднее сиденье, крепко обнимает меня и сразу закидывает кучей вопросов, пока папа общается с Томом и подписывает какие-то бумаги.
Интересно, блядь, что это за документы такие? Подписка об увольнении?
Отец вскоре присоединяется к нам.
- Что это было? Ты поссорился с господином Карзоном?
- Нет. Просто немного поспорили. Здесь иногда бывает довольно сложно.
- Интересно, он ответил мне то же самое, - улыбается папа, качая головой, когда у меня в груди вдруг что-то обрывается.
- Сынок, сыночек мой, - причитает мама, слезы струятся ее щеками, заливая широкую, счастливую улыбку; целая вечность проходит, но я терплю, потому что только сейчас понимаю, как долго ее не видел, - Ой, как ты хорошо выглядишь! Правда, Дэйви?
- Да, настоящий красавец, - соглашается мой старик, сжимая мое плечо, как фермер, который обнимает своего призового быка.
- Господи, спасибо, что весь этот кошмар закончился!
У меня аж сердце замирает, когда старенький мотор не хочет заводиться, но в конце концов папе удается вернуть его к жизни, и мы быстро уезжаем прочь от центра. Успеваю заметить, что кто-то из наших вышел на лестницу, но не хочу поворачиваться и разглядывать, кто именно. Мама гладит меня по колену, а сама поджигает сигарету - до сих пор не может избавиться от этой плохой привычки. Мы едем через мост в Эдинбург, когда по радио вдруг начинают Так соблазнительно беседуя о том, чтобы ехать по белоснежной линии трассы.
Они не замечают ничего, просто болтают о том, какой сегодня прекрасный день, пока я умираю от жажды, снова и снова. Все мое тело, вся моя душа, чисты, как манна небесная, вены пустовали целых шесть недель, бьются в унисон с барабанами, требуя принять в себя первый пакетик героина. Одна только мысль о нем вызывает у меня холодный пот, заставляет пылать мои поры. Дождаться не могу. Но я решаю для себя, что попробую пожить новой жизнью, ради них. Мой старик что-то очень спешит, и наши шины визжат на каждом повороте дороги.
Июнь 1969, Блэкпул. Месяц все еще напоминает огромную головку сыра, которую скоро завернут в бумагу, наградят следами Янковский астронавтов и прежде чем засунуть в холодильник. Гуляем по Золотой миле. Учащенное, возбужденное дыхание дедушки Рентона становится аккомпанементом для нашей с ним прогулки. Помню, как мы с ним рассматривали его медали. И тогда жестоко заметил: «Они хотят, чтобы эти медали на нашей груди закрыли все шрамы, которые сами оставили нам на память». А я думал тогда все время: нет, дедушка, это немцы оставили тебе шрамы.
А британцы дали тебе эти медали!
И только сейчас я понял, что бедный старик имел в виду тогда.
Мы едем по городу в лейтовский порт. Рабочий день подходит к концу: торговцы на Уок опускают железные решетки на окна. Когда мы добираемся до родного дома, мое настроение сразу улучшается. Но вдруг открывается дверь, и ко мне бежит вся честная компания: Хейзел, Томми, Лиззи, Второй Призер (весь такой подтянутый, привел с собой новую блондиночку), Билли, Шэрон, Гэв Темперли, миссис Макголдрик, наша соседка, корефаны Билли - Ленни и Гранте. Такие улыбающиеся, все они, за исключением Второго Призера, который ограничивается апельсиновым соком, держат в руках бокалы с шампанским. На кухне, над столом, заваленным пирогами, бутербродами и маленькими хот-догами, которые обычно подают на свадьбах или похоронах, развернут огромный плакат, а на нем зелеными цветом на белом фоне написано:
ТАК ДЕРЖАТЬ, МАРК, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ!
Жаль, что они не устроили мне такого праздника, когда я окончил школу, думаю я, в то время как отец передает мне бокал.
- Держи, сынок, но полегче, не забывайся.
Полегче.
Я заглядываю в бокал, наполненный пузырчатой, оранжевой жидкостью, в которой отражаются огоньки из камина, и глотаю шампанское; оно проходит по моей глотке и желудку, разливается по печени, почкам и кровеносной системе, и мой мозг начинает работать быстрее. Пузырьки ударяют мне в голову, когда Хейзел нежно берет меня за руку и улыбается:
- О, это у тебя мышцы появились?
- Типа того, - киваю я и делаю еще один глоток этого резкого напитка, купаясь в теплом чувстве всеобщей любви.
Я хочу еще поговорить с Хейзел, но подходит Томми и обнимает меня.
- Забудь все то дерьмо, Марк, - жалобно просит он меня.
- Так и будет, Тэм, - я уже выучил свой урок, - говорю я, не чувствуя раскаяния за свои слова, потому что в действительности я не вру - я действительно выучил свой урок, но только не тот, о котором они все думают. - Как там Кочерыжка?
- Лучше не спрашивай. Херово, как и всегда. Все время жалуется на реабилитацию и все остальное.
- Ага, - киваю я якобы печально, хотя внутри искренне радуюсь, продолжай в том же духе, Мерфи! - А Мэтти?
- Не лучше Кочерыжки, только он сейчас сидит в «Уэстер-Хейлсе».
Я вижу, к чему ведет Томми, - я бы мог оказаться там вместе с нашим бедовым господином Коннелли. Хейзел общается с Вторым Призером и его телкой, поэтому я решаю не тратить времени, хватаю сумку и шагаю в свою старую спальню, где сразу прячу свой дневник в глубине шкафа с книгами и всяким старым хламом.
Когда я возвращаюсь в гостиную, то вижу, как мама ругается там с Билли, она размахивает какой-то открыткой перед его мордой.
- Ни в коем случае не подпишу! - качает он головой. - Для Карренов ничего не подпишу. Ты что, забыла уже, что они устроили на похоронах малого Дэйви?- Но они были нашими соседями, сынок ... - Здесь она умоляюще смотрит на меня: - А ты подпишешь эту открытку для старого Олли? Хотим пожелать ему скорейшего выздоровления.