Кто-то кричит:
— Судно, на нем тулийцы!
И они начинают говорить по-тулийски, но я забыла этот язык. И совершенно не понимаю, что они с таким жаром обсуждают.
Начальник наплывает, словно гигантское желе, перегораживая солнце, а мне кажется, лучи просвечивают сквозь него, и его кости совсем прогнили, какие-то твари ползают по ним; он берется за веревку. Он повесит меня собственными руками, до того ему невтерпеж.
Колокол все бренчит, звон разлетается на осколки у меня в голове.
Начальник толкает меня в плечо, тут что-то не так. Петля исчезла с моей шеи. Он бормочет мне на ухо. Что же он сказал?
Колокол умолк. Благодарение богам, это было невыносимо.
Человек с соломенными волосами сует мне прямо в лицо чашку и несет по-тулийски какую-то ахинею. Опять вино? Просто вода. Я пью, чтобы он унялся.
Снова подняв голову, я обнаружила, что сижу на помосте под виселицей, на этаком жутком троне. У меня болтаются ноги, так и должно было случиться, но по иной причине. Мне захотелось постучать каблуками о боковую часть помоста.
Новый, безупречно аккуратный синий мундир показался на лестнице. Офицер в форме подошел к начальнику. У него светлые волосы, у этого офицера, хотя для тулийцев это не типично. Он остановился, глядя презрительно и холодно, разразился тирадой, держа руку на эфесе шпаги — традиционная поза. Второй рукой он неожиданно залепил начальнику пощечину.
— Можете считать себя конченым человеком, — сказал тулийский офицер. — Вы обманули наше доверие. Король узнает обо всем. Я лично позабочусь об этом.
Почему-то в устах этого человека тулийская речь стала понятной. Но когда заговорил начальник, она снова превратилась в белиберду.
Тулиец выслушал его, затем сказал:
— Инсценировка казни через повешение, чтобы запугать ее и выведать секреты? Ей ничего не известно. Но у многих при ее появлении развяжутся языки. А потому вы передадите ее мне.
Начальник выразил протест. Это было очевидно.
Тулиец проговорил с гримасой отвращения:
— Вы сделаете это немедленно, иначе я проткну вас шпагой.
Начальник скукожился под горой жира. На студенистой оболочке выступил пот. Я еще ни разу не замечала, чтобы он потел. Из его рта опять стали вылетать какие-то звуки.
Тулийский офицер сказал:
— Отправляйтесь-ка кропать свои бумажки, уже пора. Мне больше не о чем с вами разговаривать. И времени у меня нет.
Глаза этого высокого красивого мужчины походили на две стальные монетки разной формы. По кисти левой руки, небрежно опущенной на рукоять шпаги, протянулся по диагонали шрам, будто прочерченный чернилами штрих.
По всей крыше, припав к земле, словно химерические фигуры у водосточных желобов, пребывая в неопределенности и выжидая, за происходящим наблюдали твари из Дома Ночи. Затем начальник едва заметным жестом выразил согласие.
Фенсер бросил на меня взгляд — краткий осмотр, проверка: не нанесен ли имуществу его (тулийского) короля непоправимый ущерб. А потом велел человеку с соломенными волосами разрезать веревки у меня на запястьях.
Тот черный спуск для акробатов — казалось, скалы уходят из-под ног — к площадке над морем; пара остановок, расплывчатые доводы, его голос, рассекающий все, как клинок; подобно спящему человеку, которого несет приливной волной, я плыла к берегу, и эти детали не затрагивали меня, — наконец подножие лестницы, врезанной в малахитовый обрыв, я увидела зеленые зубцы, врезающиеся в синее зеркало свободы, избавления и жизни.
А Фенсер взял меня за руку и сказал:
— Любимая, теперь не время мешкать. Мы с тобой должны спуститься с утеса прежде, чем они обнаружат, что я обвел их вокруг пальца, как стадо ослов.
— С утеса? — переспросила я.
— Да. — И, крепко ухватившись за перила, я начала спускаться, не глядя, куда ставлю ноги, гораздо больше полагаясь на его надежную руку, которая вела меня вперед, и точно зная: я заколдована и ни за что не упаду.
Мы не перемолвились больше ни словом, но, одолев примерно треть спуска, я вдруг поняла: мы разговаривали на языке снов, на языке города, в котором мы родились.
Мы ступили на песок, и он повел меня вперед; возле уткнувшейся носом в берег лодки стояли пятеро молодых рыбаков, они смотрели на нас, широко улыбаясь. Они нарядились в мундиры тулийской армии и тем самым привели в заблуждение тех, кто глядел на них сверху, но теперь я увидела, что на них деревенские штаны по колено, а рубашек нет вовсе.
Фенсер усадил меня в лодку, рыбаки оттолкнули ее от берега и тоже попрыгали в нее, заливаясь громким смехом; они утихли, лишь когда Фенсер сказал, что такие звуки не характерны для военных. Однако на вершине утеса никто не подавал признаков жизни, не говоря уже о сигналах тревоги или о погоне.
Мрачный замок — вот и все, что представляет собой это высокое строение, — с каждым взмахом весел, на которых сидели рыбаки, отодвигался все дальше. Постепенно скалистая громада с башнями превратилась в плоское черное пятно на сияющем небе.
Фенсер растер мне руки и запястья, кровообращение восстановилось. Он обнял меня за плечи, и я прильнула к нему. Я не забыла его прикосновений, запаха, волос — они скользнули по моему лбу, когда он склонился надо мной.
В конце концов я спросила:
— Ты везешь меня к королю Тулии?
— Я не поспел к твоему дню рождения, — ответил он, — ты имеешь в виду, что мне следует подарить тебе короля? С твоего позволения я подыщу что-нибудь другое. Он совсем никуда не годится.
Я задумалась. Мне семнадцать лет. Когда родится ребенок, мне по-прежнему будет семнадцать. Он не заговаривал о ребенке.
Тишина, тишина моря, заполненная текучими звуками, а лодка подпрыгивает на волнах, плывя по океану — равнине, покрытой барашками и блестками, на которую я столь долгое время глядела сквозь железные прутья.
— Больше вопросов нет? — спросил он немного погодя. — Тебя не интересует, каким образом я тебя отыскал?
Я отвечала, нет, не интересует. Я прижималась к нему, вдыхая его запах, а глаза мои заполнило небо. Но он все-таки рассказал мне.
Фенсер обо всем узнал от Фирью, когда тот попал к нему в плен.
— Значит, Китэ, — сказала я. — Мы возвращаемся на Китэ. — И, совсем уже ничего не понимая, я спросила, неужели король Тулии отдал ему Фирью в качестве вознаграждения за труды.
— Оригос, — воскликнул Фенсер, — она думает, что я продался Тулии. Послушай, малышка. Никакой Тулии на Китэ больше нет — о чем вскоре и узнает эта жирная тварь из замка и зарыдает от горя. В шести милях от Эбондиса состоялась битва, в которой Тулия потерпела поражение. (Там я и стянул по случаю эту военную форму.) А вслед за тем Кирения потребовала предоставить ей независимость. Возможно, тулийский король и смог бы вести борьбу с Китэ, даже при нависающей Саз-Кронианской империи, но Китэ и Кирения ему не по зубам. Теперь ты понимаешь, какую дальновидность проявил Ретка.
— Но ведь Ретку приговорили к смерти.
— В тюрьме тебе, конечно же, наболтали всевозможных небылиц. Зулас Ретка пребывает в добром здравии. Он совсем расцвел, ведь теперь он добился исполнения всех своих желаний и станет властелином Китэ. Пусть распоряжается своим проклятым островом.
— А что же достанется тебе? — спросила я.
— На мою долю остается целый мир, — ответил он. — И ты, если я не безразличен тебе. — Он на мгновение притронулся к верхушке живота, в котором лежал ребенок. Как будто язычок пламени коснулся меня. Скрытое во мне живое существо пошевелилось, словно узнав его. — А это кто? — спросил Фенсер. Он крепко обнимал меня и вовсе не собирался никуда отпускать.
Через некоторое время мы обогнем мыс, и я увижу корабль под двумя белыми парусами.
А только что из океана выпрыгнул дельфин, целиком из серебра, и взлетел к небесам. Это к счастью. Рыбаки закивали и принялись ласково, будто девушку, уговаривать его показаться снова. Но дельфин не стал больше прыгать. В конце концов, для благословения достаточно и одного раза.