Бенедикта вернулась утром и продолжила «осмотр». На вынутый кляп она то ли не обратила внимания, то ли решила, что неофис снял его только, чтобы меня напоить. Сдавать его я, конечно, не стала.
Девушка на этот раз была не одна, а с другой жрицей, которую называла Брианной. Такая же хрупкая, как и Кариона, эта служительница богини не отличалась болтливостью, а на… «операции» исполняла функции ассистента. Я избавлю вас от подробностей произошедшего, скажу лишь что умудрилась ни разу не потерять сознания. После полного дня ковыряния в моих внутренностях, жрица свалила вместе с ассистенткой, так и не проронившей ни слова, а мне полагался ещё один глоток крови.
Вскрытия продолжались ещё два дня, после чего Кариона удовлетворилась результатами и перешла к экспериментам. Меня поили кислотой и ртутью, наполняли лёгкие всяким дерьмом, сверлили кости и делали другие подобные вещи. Сколько это продолжалось я не могу сказать, потому что дни слились в один постоянный клубок боли, большую часть которого я пребывала либо в беспамятстве, либо в галлюцинаниях.
Наконец у бенедикты закончились эксперименты, и она перешла к «искуплению». Меня сняли со стола, предварительно снова размозжив все суставы (это всё ещё было очень больно) и иниции под командованием знакомого мне брата-рыцаря Кадоса перенесли меня в камеру под самой крышей узкой наблюдательной башни. Здесь меня приковали к стальной конструкции так, что ноги не доставали до земли и снова раздели. Смысл этих операций я поняла, когда встало солнце: крышу башни разобрали. Я не могу вспомнить, как прошёл первый день под открытым небом, потому что большую часть времени я с воем горела заживо. Рассудок отказал очень быстро и на какое-то время я превратилась в воющий и вопящий кусок горящей плоти. Когда солнце село, Кадос вернулся, и увидев, как меня скрючило от огня, перерезал сухожилия и влил мне в глотку ещё один глоток крови. Это продолжалось несколько дней, сколько именно – я не могу сказать. Одно знаю точно: я очень быстро начала хотеть, чтобы это уже просто закончилось. Я жаждала смерти для себя даже больше, чем для своих мучителей. Но смерть не приходила. Тело и душа высшего вампира оказались на удивление живучи: даже обгорев до состояния головешки, я продолжала существовать. Иногда я видела (кстати не очень понятно, чем именно – по логике, мои глаза были должны выгореть ещё в первый день) бенедикту, что-то записывающую в тетрадь. Иногда – неофиса, который осторожно поил меня из фляжки. Ночью успокоения тоже не приходило – все ткани тела болели от бессмысленной регенерации. Наверное, если бы я могла её отключить, то так бы и сделала, позволив себе сгореть до конца. Увы, моё тело такого выбора не давало.
А потом всё закончилось. Я даже не разобрала почему: после захода солнца меня, в очередной раз обгоревшую до костей, вынули из почерневшей от огня и дыма стальной конструкции, заковали в кандалы и протащили в камеру, на этот раз – просто каменный мешок два на два метра, с соломенным матрасом в углу. Дали глоток крови и закрыли снаружи тяжёлую дверь. Боль всё ещё выворачивала меня наизнанку, но оказавшись в относительном покое впервые за долгие дни (или может – недели?) я просто лежала, глядя в потолок выжженными глазами. Со временем боль ушла, но облегчение не пришло – я уже достаточно понимала натуру Карионы, чтобы осознавать, что она дала мне передышку не от душевной доброты. Впрочем, думать об этом совершенно не хотелось – я просто надеялась, что бенедикта в конце концов наиграется и прикончит меня. Или хотя бы ослабит надзор, и я смогу отправиться на тот свет самостоятельно. О побеге я тогда уже даже не думала.
За мной пришли утром. Двое инициатов в доспехах, а не обычных монашеских одеяниях, молча взяли меня под руки и потащили по коридорам, выволокли во внутренний двор и бросили в метровую клетку с деревянным настилом и прутьями толщиной в два моих пальца. Правда не уверена, что это было реально необходимо: в моём состоянии я вряд ли простую дверь могла бы открыть. Потом рыцари ушли, и их сменили неизвестные мне монахи. Они набросили на клетку покрывало из плотной ткани, оставив открытым одну стенку. Поднялось солнце, и я в ужасе прижалась к дальней стенке, насколько позволяло покалеченное тело и сожжённые мышцы, забыв про все мысли о суициде. К счастью, солнце меня не коснулось – ткань покрывала была плотной. Смотреть на залитый светом двор было всё ещё больно, но в своей клетке я была в относительной безопасности и могла наблюдать.