Циничный до мозга костей, Дикинс знал в своем деле всех и вся, ни о чем не жалел, очень мало чему доверял и считал новости средством обогащения, как и любой другой продукт цивилизации двадцатого века. Будучи директором программы новостей на Четвертом канале, Дикинс был нужным человеком на нужном месте. Но, хотя ничто не способно было удивить его, он питал слабость к сенсационным историям. Как, например, последнее интервью Гейл Гейли с бизнесменом Джеффри Бро-адменом.
В офисе Дикинса четыре оператора следили за экранами мониторов. Дикинс, как обычно, бросил свой дорогой пиджак на спинку стула. Здесь же находился менеджер станции, Чарльз Сэмптон Уоллес, внешне совершенно непохожий на директора программы новостей, и почти на целую голову ниже, чем шестидесятичетырехфутовый Дикинс. Уоллес выглядел необыкновенно благовоспитанно в своем гарвардском галстуке и костюме от Пресса; казалось, его манера одеваться не изменилась с тех пор, как он был студентом. Отвисающая челюсть Уоллеса обычно не была заметна благодаря непременной курительной трубке. Уоллес уже пять лет назад бросил курить, и поэтому в трубке не было табака и она никогда не зажигалась, но на Уоллеса она действовала и как успокоительное средство, и была атрибутом мужественности, и он цеплялся за нее со свирепостью, которую редко проявлял в жизни. Остальные двое в комнате были оператор Чаки, принесший драгоценную видеозапись, и Куртис Эд Конклин, репортер Четвертого канала, цель жизни которого заключалась в том, чтобы догнать и перегнать Гейл Гейли. Директор воспринимал двадцатидвухлетнего Конклина в качестве мебели с ногами.
На маленьком экране монитора Гейл Гейли выдавала краткое резюме истории Броадмена. Ее красивое, выразительное лицо было обращено прямо к телезрителям. Видеокамера была явно неравнодушна к Гейл, лаская ее скулы и изгиб подбородка. Выражение ее глаз придавало искренность всем ее репортажам. Нос Гейл был прямым, но чуть вздернутым, хотя достаточно изящным для того, чтобы быть названным аристократическим. Но и этот ее нос не был самой замечательной чертой ее лица. Рот Гейл отличал ее от других прелестных дам на телевидении. Он был большой и чувственный, губы полные и натурального алого цвета. И когда Гейл улыбалась, на обеих щеках у нее обозначались ямочки.
Но сейчас она не улыбалась. На мониторе Гейл подводила итог трагическому окончанию человеческой жизни, и ее темные глаза, казалось, светились жалостью и горем.
— Самоубийство под номером 137 в этом году было совершено отнюдь не отчаявшимся бедняком или одиноким человеком, а преуспевающим бизнесменом, любящим семьянином, у которого на счету сорок миллионов в банке. Если отчаяние охватывает преуспевающего бизнесмена, то что же говорить о тех, кто живет на шестьдесят этажей ниже! Бездомные, голодные, приученные к наркотикам, ведут свою ежедневную битву за выживание. — Гейл смотрела прямо в камеру, будто ища у нее ответа.
— Репортаж для вас вела Гейл Гейли, Четвертый канал, с высоты в шестьдесят этажей.
Потрясенный Дикинс промычал что-то в знак одобрения.
— Что вы думаете об этом, шеф? — гордо спросил его Чаки. — Пока он летел первые двадцать этажей, я его держал в фокусе, все заснято четко, ясно.
— Да, снято прекрасно, Чаки, — Дикинс вынул кассету из монитора и отдал ее Паркеру. — Пожалуйста, проследи, чтобы она была показана в программе новостей в шесть и одиннадцать вечера и в семь утра.
— Уверен, что она сама подтолкнула его, — проворчал Конклин с позеленевшими от зависти глазами. — Чтобы заснять получше. По-моему, это глупое честолюбие.
Маленькое лицо Уоллеса побледнело:
— Подтолкнула его! О Боже! Не может быть!
— Он шутит, мистер Уоллес, — убеждал его Чаки. — Честолюбие тут ни при чем; на самом деле, Гейл страшно расстроилась из-за того, что Броадмена не удалось спасти. Она считала, что должна была сделать попытку...
— Сделать попытку? — в полном ужасе закричал Уоллес. — Нет, нет!
В этот момент в комнату впорхнула Гейл, элегантная и жизнерадостная, вполне довольная собой.
— А, привет, шеф, — бросила она Дикинсу. — Как тебе понравилось самоубийство?
— Нельзя было пытаться! — закричал Уоллес Гейл. — Ни в коем случае!
— Привет, мистер Уоллес, — Гейл казалась озадаченной.
— Он прав, — ответил Дикинс. — Это было бы непростительно, разговором:
— О чем вы говорите? Зачем мне надо было тянуться?
— Я сказал им, как ты огорчилась из-за того, что не удалось спасти Броадмена, — начал Чаки, но Дикинс прервал его:
— Спасать людей — это не наша работа, точно так же, как и толкать их.
Уоллес не совсем понял эту мысль.
— Ты бы не стала сталкивать его, правда?
Но Гейл ответила лишь на первоначальный вопрос Дикинса:
— Я не сказала, что считала необходимым спасти его.
— Разве нет? — удивился Уоллес.
— Я сказала, что можно было подумать о том, чтобы спасти его.
— Какой в этом смысл? — спросил Дикинс.
Этот вопрос мучил Гейл с самого момента самоубийства Броадмена. Могла ли она чему-нибудь помочь ему, предотвратить его прыжок? Может быть, найти подходящие слова? Проявить к нему больше сочувствия? А если бы ей удалось помешать Броадмену совершить самоубийство, какой в этом смысл? В конце концов, у человека всегда есть тысяча других возможностей, чтобы покончить с собой.
— Тогда бы я больше была похожа на человека в собственных глазах, чем на циничного репортера с каменным сердцем, — медленно произнесла она.
— И был бы неплохой репортаж с интригующим названием «Женщина репортер спасает самоубийцу-миллионера». Вряд ли это было бы профессионально, — съязвил Дикинс.
Гейл покачала головой:
— Ты просто терпеть не можешь сенсационные истории.
Дикинс проворчал:
— Ты села на свой билет.
Гейл вытащила из-под себя конверт с билетом на самолет.
— Билет? Какой билет? — спросил Уоллес, который всегда узнавал новости последним.
— Она улетает в Нью-Йорк получать премию «Серебряный микрофон», — Дикинс хотел сказать это с ноткой гордости, но у него не получилось.
— Серебряный микрофон! — с энтузиазмом присвистнул Уоллес. — Ты затмишь нас своей славой.
Гейл вновь покачала головой.
— Но я еще не получила эту премию. — Взяв билет, она стала внимательно его изучать. — Вижу, что ты взял мне обратный билет на рейс через час после торжественного вручения премии, — сухо заметила она Дикинсу. Мерзавец, он побоялся дать ей лишнюю минуту, несмотря на то, что ей придется получать награду для студии.
— Через час? — возмутился Уоллес. — Дик, ради Бога, ну дай ей провести вечер в Нью-Йорке, давай поселим Гейл с ее парнем в хорошем отеле.
— Она рассталась со своим парнем. Послушай, малышка, нам надо, чтобы ты поскорее вернулась обратно и продолжила расследование этого самоубийства, взывая к чувствам людей бессердечной столицы, — сказал Дикинс с саркастической улыбкой.
Гейл Гейли с отвращением сморщила носик. Она прекрасно понимала, на что намекает Дикинс:
— Накопать побольше грязи из жизни разбившегося миллионера — ты это имеешь в виду?
Дикинс пожал плесами.
— И это тоже, — признался он. Ничего не могло ускользнуть от Гейли, с завистливым восхищением отметил он. Она всегда ходила по лезвию бритвы.
Гейл решительно повернулась к начальнику станции:
— Поместят ли меня в хорошем отеле?
Уоллес просиял:
— Конечно.— Он всегда был рад одержать верх над Дикинсом, но ему редко выпадала такая возможность.
— Ладно, я пошла — улыбнувшись, бросила Гейл и направилась к двери.
— О’кей, черт побери, веселись, Гейл! — крикнул ей вдогонку Дикинс. Когда Гейл уже отошла на расстояние, откуда не могла его слышать, Дикинс повернулся к остальным. — Она прежде всего репортер, а уж потом человек. Держу пари на пятьдесят долларов, что она прилетит обратно первым же рейсом.