– Чарли! Ах, Чарли!
– Тетушка Нелли!
Она приподнялась с подушек, обняла его и, смеясь, заплакала. Да и он готов был заплакать: она так постарела, стала такой желтой, худой, маленькой. В эту грустную минуту ему вспомнилось всё светлое, что было связано с ней, всё радостное, вспомнилось, как вспышка молнии, чтобы окончиться вот этой минутой. «Ах, черт! – сказал он себе. – Ах, черт!»
– Не смотри, на меня так, Чарли, – весело сказала тетка. – Я знаю, я – кожа да кости, но твоя бедная тетка никогда не была лучше, она всегда была похожа на кролика за четыре пенса. Ах. Чарли, я так рада, что ты приехал. Ты выглядишь таким молодцом! Знаешь, сейчас ты больше всего похож на мать. Как бы она гордилась тобой! Как бы гордилась! И я горжусь тобой, Чарли, мы все гордимся. Всем, что написано о тебе в газетах, твоими фотографиями – всем, всем. А как ты одет! Ручаюсь, Джонни тебе ужасно завидует. Ты заметил это? Бедняга, он хотел бы тоже так вот одеваться, выглядел бы так же, как ты, но у него нет возможности. Правда, это несправедливо? У молодых людей нет никаких возможностей! И не только здесь, а везде! Ладно, Чарли, расскажи-ка мне всё с самого начала. Но почему ты оставил всех этих важных людей в Лондоне и приехал сюда?
Чарли сказал, что хотел повидать ее и их всех, что до этого он просто не мог приехать. Потом он рассказал обо всем, что произошло с ним в Лондоне. Лицо тетушки всё больше и больше сияло по мере того как Чарли рассказывал о своих приключениях. А он должен был рассказывать подробно даже о том, что он ел и пил и какое было белье на его постели в этом великолепном сказочном отеле.
– Довольно обо мне, – наконец заявил он. – И так много разговоров о пустяках. Я хочу послушать вас.
Лицо тетушки омрачилось.
– Мы, Чарли, ничего. Держимся. Пока живы, как видишь. Заходит доктор, он присматривает за мной. Просто даже смешно. Говорит, что мне нужен покой, а сам кричит, как здоровенный буйвол.
– Почему?
– Не надо смотреть на меня так, мальчик. Он один из наших друзей, мы знакомы с ним вот уже двадцать пять лет. Он кричит, потому что всё ему не нравится. Он не может отправить меня в лечебницу, потому что список тех, кто ждет своей очереди, длиной в целую руку. Да я и не очень хочу ехать – кто будет заботиться о моих двух непутевых мужчинах и глупенькой девчонке? Но доктор говорит, что ехать надо и не может отправить, а мы не можем заплатить, вот так всё и получается. Послушал бы, что он говорит. Он самый настоящий красный, такой же, как Джонни. И голова и мысли – всё красное, вот какой у нас доктор. Но он – чудесный человек. Он лечит меня, хотя знает, что мы не можем заплатить и не имеем права на лечение по страховке.
– Не имеете право на лечение по страховке? Как же так?
– Потому что твой дядя без работы уже больше чем три года. А после трех лет безработный не имеет права на бесплатное лечение по страховке и вообще ничего не имеет. Таких доктора всегда признают безнадежными.
– Дядя больше чем три года безработный!
– Три года! За шесть лет он работал всего пять месяцев. Только подумай, Чарли, твой дядя Том, Том Аддерсон, один из лучших механиков, которые когда-нибудь работали у Стерков, – а ведь моторы Стерков знают во всем мире, – дошел до такого вот. Ты помнишь, каким он был?
– Да, – подтвердил Чарли. – Он изменился, на мой взгляд.
– Он очень переменился, мой мальчик. С того времени, когда ты был здесь, он постарел на двадцать лет. Такая жизнь его просто убивает, просто убивает. И не нужда – хотя нужда тоже ужасна, – но то, что он чувствует, что он не нужен. Его убивает безделие. Я знаю, мы не должны жаловаться, мы всё-таки кое-как живем, многие живут куда хуже нас, но иногда он говорит, когда ему особенно тяжело, всякое. Он говорит: «Что ж, Нелли, пора умирать. Моя жизнь кончилась». Я не разрешаю ему говорить так – так вот отчаиваться. Жить так хорошо! Так хорошо жить! – говорю я ему. – У нас еще будет хорошее…
– А Джонни? Что он делает?
– Джонни тоже не легко, как и отцу. После школы он работал всего месяц, строил дорогу для муниципалитета. Ему, бедняге, даже тяжелее, чем отцу: отец всё-таки имел постоянное место и прилично зарабатывал, а Джонни этого никогда не знал. Некоторые парни вообще даже не представляют себе, что такое работать, и отец говорит, что никогда не узнают. Я ручаюсь, если бы Джонни повезло, он бы неплохо работал. Чего я боюсь, так это, что вот-вот Джонни женится. Если это случится, так он и жена должны будут жить у нас. Некоторые матери были бы этому рады. Женится сын или дочь выходит замуж, и если они должны жить вместе со стариками, то такая мать командует в доме и не позволяет дочери или невестке растить собственных ребятишек. Видишь, Чарли, что творится кругом. Такие матери, как старые и упрямые цыганки. А я смотрю по-другому. Я до смерти боюсь, что в один прекрасный день Джонни приведет в дом девушку, которую он впутал в беду, и они начнут заводить свою семью в соседней комнате. Но ведь и сердиться на них нельзя, правда, мальчик? Ведь даже если у них нет работы, они же всё равно люди. Они молоды, и должна же быть у них хоть какая-нибудь радость!
– Я не видел Мэдж. Как она? – спросил Чарли.
– Работает. В кондитерской. На Черч-гейт. Получает восемнадцать шиллингов в неделю и, ручаюсь, – я всегда ей это говорю – съедает на эти же восемнадцать шиллингов. Нам от ее работы ничуть не легче, потому что ее заработок вычитают из пособия, как если бы она отдавала домой всё до пенса и нам ничего не стоило содержать девушку, которая работает весь день и половину вечера. Нам не легче от этого, а труднее. Я, Чарли, беспокоюсь за Мэдж не меньше, чем за Джонни. Она говорит, что в Слейкби ей больше нечего делать и собирается уехать и где-нибудь поступить в официантки или стать еще кем-нибудь вроде этого. Некоторые ее подружки уехали и пишут ей, а как я могу ругать ее за то, что она хочет уехать, раз здесь больше нечего делать молодой и хорошенькой девушке? А она очень хорошенькая, особенно, когда при нарядится – прямо картинка. Видишь, Чарли, сколько забот. Если бы она была похуже, я бы так не боялась, но за ней всегда ухаживали парни и даже мужчины, а жизнь, как говорит отец, она узнает на бегах или в «Электрик Палас».[18] Конечно, о ней не скажешь, что она какая-то такая, но, знаешь, какие они, девушки, в этом возрасте: ни капли здравого смысла, на уме только наряды и кино. Мало ли что может случиться, если она уедет так далеко и будет одна. Отец даже и слышать не хочет, и думать, говорит, не смей. Из-за этого они ссорятся, только я знаю, не он, а я удерживаю ее здесь. Кто-то пришел. Наверное, Джонни.
Она не ошиблась, вернулся Джонни. Он сказал, что привез со станции оба чемодана и спросил у матери, где Чарли может найти для себя подходящую комнату.
– Мне очень больно, что ты не можешь остановиться у нас, – сказала тетка. – Но ведь у нас негде.
– Ничего, – ответил Чарли. – Я и не думал об этом. Мы найдем комнату поблизости.
Тетка провела несколько восхитительных минут, обсуждая эту неотложную и серьезную проблему.
– У миссис Крокит, – наконец торжественно и решительно провозгласила она. – Она живет совсем рядом, на этой же улице. Она – вдова, у нее единственный сын, и она славная. Она будет рада жильцу, потому что последнее время ей особенно трудно вести хозяйство. Как ее Гарри, он получил брюки?
Джонни усмехнулся.
– Получил. Я вчера его видел в них. Они на три размера больше, чем ему нужно, а так ничего. Говорят, что на этой неделе или через неделю он получит работу.
– Бедная миссис Крокит, – воскликнула тетушка Нелли. – Нам смешно, а каково ей? Неделю или две назад у ее Гарри были одни единственные молескиновые брюки, и стоило ему выйти на улицу, как все ребята начинали над ним смеяться. Ему было так стыдно, что на улицу он выходил только поздно вечером. Матери пришлось ходить и просить, чтобы ей помогли. Она была даже у мэра и сказала, что ее сыну нужны еще одни брюки. Теперь он получил эти брюки!