Кто лучше его, главнокомандующего «гвоздями», знал, что газета нуждается в «гвоздевой» статье? Вот уже несколько недель он не получает нужного материала. Возможно, то, что его послали, было просто шагом отчаяния: нельзя было рисковать единственно значительной темой, послав туда кого-нибудь другого. Это объясняло, но не успокаивало, он не мог забыть ни тона Шаклворса, ни его взгляда. Он подозревал интриги, в которых редакция «Дейли трибюн» недостатка не испытывала. Однажды в одной из своих наиболее пространных статей он назвал сотрудников газеты «счастливым братством» и раздарил громадные словесные букеты всем своим коллегам. Но у него-то самого иллюзий на этот счет не было. Может быть, в эту самую секунду кто-нибудь из них жал на все рычаги и кнопки, чтобы выжить его. Самому Шаклворсу нельзя верить ни на грош.
Кинни всю жизнь мучился сомнениями и неуверенностью. Только на страницах газет он чувствовал себя свободным, здесь он мог развернуться и проявить такую уверенность, какой не было ни у кого ни в чем. Ни в одной его корреспонденции или «гвоздевой» статье не проскальзывало и тени сомнения. Ни один оркестр, наяривающий в «фортиссимо», не звучал так уверенно, как был уверен Кинни. Более того, будучи известным читателям в течение нескольких лет как «Хэл», он играл его роль и старался быть им и в жизни. Он был крупный и полный с седеющими густыми волосами, суровыми бровями, полными румяными щеками, настойчивый, сердечный, нагловатый, компанейский, счастливо воплощая в себе качества обаятельного мужчины.
Внимательный наблюдатель, несомненно, заметил бы беспокойного Гарольда Кинни, выглядывающего из-за золоченой вывески Хэла Кинни. Что-то не то было в его глазах, в линии рта, в движениях и даже в голосе, когда он не был начеку. Спрятанный человек был до жалости неуверенным и страдал от того, что у него не было той волевой непоколебимости, какая была у журналиста на работе. Он терялся и был не уверен в жизни и в смерти, в том, что происходит в мире и в его стране, в своем собственном положении, хотя именно это считалось его коньком. Злая ирония давно пропитала всю его жизнь. Ополчаясь на циников и пессимистов, он в своих статьях призывал к Любви и Дружбе, у него же друзей не было, а любовь ему принесла лишь страдания. После нескольких не особенно приятных историй – подобные истории, взятые даже из романов, шокировали его, когда он был не один – он полюбил девушку с томными глазами и бледным лицом, которая была на восемнадцать лет моложе его. Девушка поставляла в «Санди курир» светские новости и сплетни. Он женился на ней и увез ее из комнаты, служившей одновременно спальней и гостиной, от жизни, в которой надо было цепляться за каждый грош, и сделал королевой прекрасной квартиры на Найтсбридж[9]. Год он был счастлив, но однажды вечером после пустяковой ссоры, именно пустяковой, она посмотрела на него холодными глазами. После этого странного взгляда всё переменилось. Это случилось два года назад. Никогда потом он не мог быть с ней откровенным до конца, не мог прочесть ей только что написанную статью. Ее словно подменили. И этот другой человек видел его насквозь. Он всё время думал, что она в кого-то влюбилась и тайно изменяла ему, но у него не было ни одного доказательства, ни одного факта, чтобы бросить его в ее холодное лицо, от которого он чувствовал себя ничтожеством и от которого можно было сойти с ума – столько в нем было тонкой уничтожающей иронии. Жизнь стала невыносимой. Может быть, вот сейчас, когда он тащится в провинцию, как рядовой репортер, она виснет у кого-нибудь на шее и смеется вместе с ним над тем, как они дурачат его. Его жена, его, Хэла Кинни, жена! Но он ничего не мог поделать и ровно ничего не знал. Он как дурак бродил в потемках.
И Кинни повез с собой в Среднюю Англию утроенное чувство растерянности и беспокойства, вызванных тоном Шаклворса, историей Стоунли, из которой следовало выжать всё, что будет возможным, мыслями о предполагаемых похождениях жены во время его отсутствия. Естественным результатом такого состояния явилось то, что после трехчасовой поездки наедине с собой он сошел с поезда более чем когда-либо Хэлом Кинни, – крутым и суровым Хэлом, готовым показать всем и каждому, что значит быть голосом гигантской «Дейли трибюн», титанической «Санди курир». Неуклюже покачиваясь, к Кинни подошел носильщик – бесцветное существо с водянистыми глазами, обвисшими клочьями усов и скошенным небритым подбородком. Секунду или две Кинни рассматривал его. Стоило ему написать об этом безвестном работяге полколонки, и о нем заговорила бы половина Англии. Он мог бы сделать из него национального героя, самодовольно подумал Кинни, наполняясь сознанием всё большей и большей силы.
– Машину, – коротко приказал он и сунул носильщику чемодан.
На носильщика это подействовало. Кинни почувствовал облегчение.
Ему попался допотопный, большой и высокий автомобиль, у которого было не меньше чем у карусели медных побрякушек. Кинни он не понравился, но других свободных больше не было, и шел дождь.
– Мне надо попасть в Ред-Хаус, Хэч-Брау, возле Норсдина, – начал Кинни раздельно. – Знаете?
– Нет, сэр. Но я найду.
Шофер был маленького роста с широким плоским лицом. Он представлял собой тип, подумал Кинни, но сейчас ему было не до типов, сейчас ему нужен был хороший шофер, знающий округу.
– Это меня не устраивает, – сказал Кинни. – Чего ради болтаться под дождем, не зная, куда едешь. А Норсдин знаете?
– Знаю. Правда я давно там не был, но дорогу помню хорошо. Отсюда порядочно до него, сэр.
– Мне сказали, что от этой станции к Норсдину ближе всего, – сердито заметил Кинни.
Казалось, шофер был доволен этим. Он даже слегка откинулся к спинке.
– Нет, нет, – затараторил он радостно. – Нет, нет и нет. Вам сказали неправильно, сэр. Вам сказали неправильно.
– Ладно, ладно. Давайте туда, как можно скорее, Ред-Хаус, Хэч-Брау, возле Норсдина.
– Ехать придется далеко.
– Не беспокойтесь – вы получите что следует.
– Хэч-Хаус?
– Ред-Хаус, Хэч-Брау, около Норсдина. Запомнили? Поехали и побыстрей.
Кинни влез в полутемное нутро чудовищного предка автомобиля, закурил и принялся рассматривать мокрый городок, через который они, казалось, не ехали, а двигались скачками. Но очень скоро из-за сильного дождя смотреть на него стало бессмысленно: видимой осталась только подпрыгивающая спина шофера, которая каждой своей черточкой, каждым кусочком заявляла, что она не уверена в поездке.
У Кинни было достаточно времени, чтобы обдумать историю Стоунли, придумать, как подойти к родителям и набросать план статьи. Возможно, статья не подойдет для «Дейли трибюн», всё зависит от того, что расскажут родители, но в «Санди курир» она пойдет без сомнения. Мысленно он уже начал писать о своем визите к убитым горем страдающим родителям, о путешествии по мокрой и серой сельской местности и видел уже конец статьи, который он добела накалит гневом возмущения. Слепая страсть юноши. Женщина-вампир. Загубленная карьера. Что делает ваш сын? Мотылек и свеча. Призыв матери. Обвинение отца. Пришло время смотреть правде в глаза. Жизнь молодежи нации осквернена. Женщины, которые как рак в теле общества. Уж не агенты ли они иностранкой разведки? Новая зловещая секретная служба. Захватывает сильнее, чем в кино. Но что произошло в доме в ту роковую и последнюю ночь? Написал ли Стоунли родителям прощальное письмо? А под конец вся история полностью. И урок всем нам. Такие вот фразы, большинство из которых он употреблял и раньше, прыгали в голове Кинни вместе с неприятными скачками и прыжками автомобиля.
Подобные маленькие трагедии не были новостью. Хью Макнайр Стоунли, единственный сын отставного чиновника индийской администрации, был многообещающим молодым офицером-летчиком. У него была атлетическая фигура и приятное лицо. Он считался любимцем эскадрильи. Стоунли вступил в любовную связь с женщиной гораздо старше его, с женщиной большой красоты и еще большего опыта в жизни, которая время от времени снималась в кино и выступала на сцене, но жила главным образом за счет своего ума. (Прекрасная, ослепительная, но бессердечная, – определил для себя Кинни. – Одна из тех красивых паразиток, которые наводняют – нет, это не подойдет, но что-нибудь в этом роде – Вест-Энд). Стоунли был от нее без ума. У него не было больших денег, но он умудрился потратить на нее больше, чем мог позволить себе. К тому же он крепко пил. В конце концов после нескольких ссор у нее дома произошел крупный скандал. Она ушла, оставив его одного и, вернувшись, увидела, что он застрелился. Записку, написанную ей, она уничтожила. Ее поместили в лечебницу для душевнобольных. Свидания с ней не разрешались. Но Стоунли написал и второе письмо. Он отдал его швейцару и попросил отправить. Швейцар письмо помнит, но кому оно адресовано, сказать, не может. Предполагалось, что Стоунли присвоил казенные деньги или совершил что-то подобное. Предполагалось также, что Стоунли, желая во что бы то ни стало раздобыть денег, продал некоторые секреты одной иностранной державе, на службе у которой состояла эта женщина. Однако ни родные, ни друзья офицера по этому поводу не обмолвились ни единым словом. Налицо был заговор молчания, вызванный чувством солидарности. Но рано или поздно этот заговор нарушится, и Кинни должен был постараться разрушить его в интересах «Санди курир», «Дейли трибюн» и своих собственных. Необходимо было добиться того, чтобы родители поверили, что он сделает это мягко и чутко, что лучше довериться ему, чем дать возможность такой истории стать достоянием грязного и ничтожного газетчика. Себя Кинни не считал ничтожным газетчиком и никогда не упускал возможности выругать всю эту братию репортеров, охотившихся за скандальными историями и сенсациями, чтобы без единой мысли о благополучии нации, без капли негодования преподнести их с пылу-жару в воскресных выпусках. Не было сомнения, что письмо, содержащее полный отчет о событиях, которые привели Стоунли к самоубийству, было написано и отправлено родителям. Ред-Хаус в Хэч-Брау владел секретом, и сегодня вечером так или иначе Кинни заполучит его. Он не рассчитывал получить материал, годный для сенсации, но считал, что несколько исключительных фактов дадут ему право на то оправдание, которое ему было необходимо. Сама по себе эта маленькая трагедия была очень неплоха – она содержала все необходимые компоненты: молодого человека приятной наружности, таинственную красавицу, безумные ночи в ее доме, заключительную роковую сцену, дальнейшие разоблачения и вытекающую из всего этого мораль – лучшего и желать нечего.