– Я должен идти. У меня вещи в Короленко.
– Вас отвезут. Надеюсь, мы вскоре сумеем продолжить нашу беседу в спокойной обстановке и поговорим основательнее.
– Охотно, господин обер-лейтенант, - ответил Рудат и подумал: «Мне только этого гомика не хватало».
Вилле изумился, застав в своей комнате Муле. Тот уплетал из банки селедку в желе и, по-видимому, уже давно подслушивал их разговор, не делая поползновений доложить о своем возвращении. На физиономии у него сияла добродушная ухмылка, ибо приехал он от Цимера, которому продал историю с пуховиками. Он, Муле, не намерен позволять всяким там извращенцам путать себе карты.
– Ты поосторожнее с Цимером, - посоветовал он, высаживая Рудата в Короленко. - Это большая лиса. Кстати, обер-лейтенант ничего тебе не говорил насчет группы управления?
– Нет, - сказал Рудат. - А при чем тут Цимер?
– Я тебе ничего не говорил. Сигареты есть?
– Ни одной.
Рудат не слишком доверял Муле. Настроение у него было препаршивое. [71]
Пёттера Рудат на квартире не нашел. И вещей тоже не было. Пёттер грузил их в венгерскую санитарную машину, которую нанял за сотню сигарет.
– В чем дело? Что приспичило этому болвану? - полюбопытствовал Пёттер.
– А, ерунда, - махнул рукой Рудат. - Приспичило рассказывать мне о мистерии искусства, которая есть не что иное, как открытая рана.
– И что же?
– Ничего. Оставь вещи. Мы в этой колымаге не поедем.
– Почему?
– Она потребуется для другого, и потом, у нее тонкие стенки. Нас перебрасывают в Хабровку, на семь километров в глубь леса, прямехонько к партизанам.
– Ночью? Опупели они, что ли?
– Приказ СС, - коротко сказал Рудат. - Надо найти тарантас посолиднее.
– А чем тебе плоха «санитарка», пока она в тылу? Залезай!
Рудат покачал головой:
– Чует мое сердце, не миновать нам хреновой ловушки. Оставь машину.
– Да что с тобой? Что нюни-то распустил? Какая ловушка?
– По-моему, у меня температура, - сказал Рудат, вытирая рукавом парализованный уголок рта, и подумал: «Как же этот переодетый эсэсовцем тип меня не ухлопал? Почему они уверены, что я буду молчать? А потом сдохну вместе с Пёттером и остальными. Я им не цепной пес! Кому «им»? Никому не позволю делать из себя цепную собаку! Мать отравится газом, если меня убьют. А старика небось уже загнали на проволоку. Не стану я убивать для них школьниц. Таня… Как она выглядела? Желтые туфли с пряжками. Маленькая нежная грудь. Какое мне дело до этих деревенских Иванов? Должно быть, они захватили машину полевой жандармерии. Не могу я сказать об этом Пёттеру. Даже ему. Впрочем, попробуй-ка докажи, что я о чем-то знал! Ничего я не знал. Все равно мне из этой заварухи не вылезти. Так и так не вылезти. Черт побори всех сразу». - Проклятая щека опять донимает, - пожаловался он вслух. - Вот кончится эта хреновина, пойду в лазарет. А может, и не пойду. Пёттер, оставь в покое «санитарку», слышишь!
– Черт с тобой, ладно. Только заткнись наконец. Сотня сигарет псу под хвост.
Он выгрузил из машины вещи и закричал шоферу: «Никс гут! Никс гут!» - давай, мол, сигареты обратно. После долгих препирательств они сошлись на том, что шофер вернет половину. За эти полсотни сигарет Пёттер умудрился обеспечить себе и Рудату два местечка в одной из самоходок, направлявшихся в Гульевку. Давно отслужившие свой срок дребезжащие гробы, не раз подбитые и кое-как залатанные - для союзничков и так сойдет. Пёттер извлек из вещмешка бутылку «Наполеона» пять звездочек и пустил вкруговую.
– Только не торопиться. Терпеть не могу спешки на похоронах. Самоходка - орудие арьергардное, учтите.
Мадьярский унтер-офицер - смуглый, по-девичьи смазливый парень, весь увешанный пестрыми орденами, -хлебнул из бутылки и велел трогать. В Гульевку они прибыли чуть ли не последними. Только у самой деревни обогнали казачий отряд, который медленно плелся по обочине на тощих крестьянских лошаденках. Самоходка пристроилась в хвост ожидавшей колонны и заглушила мотор. Водитель полез под машину - якобы что-то там починить.
Кто-то шагал вдоль вереницы машин, посвечивая фонариком. Это был Цимер. Он как раз успел перехватить эсэсовцев и донести насчет [72] интендантовых манаток. Шарфюрер записал, и теперь Цимер совсем распетушился.